Шантаж (СИ), стр. 64

Вот! Вот что меня раздражало в происходящем! Понял, наконец. Дело не в психологии, этологии и социологии. И уж тем более не в гуманизме с демократизмом. Проще надо быть! Дело в имущественных отношениях! Вот что создаёт у меня ощущение неправильности. И, где-то даже, правового дискомфорта. Чужая жена — чужое имущество. Портить его нельзя. То есть, конечно, можно. Попользоваться. Но в разумных пределах и установленных народным обычаем рамках, «как отцы наши и деды». Вне рамок — только с согласия. Естественно — мужа. Которого сейчас нет. Поэтому надо возвращать ситуацию в правое поле. «Жизнь прожить — не поле перейти» — русская народная мудрость. А правовое поле и вовсе… если переходить — и девяти жизней не хватит.

— Эй, дядя, слезь-ка с неё.

— Вот ещё чего! Счас покачаюсь — потом…

— Слезь, говорю.

— Ничё. Подождёшь. Да где ж у неё тут… Должна ж быть-то… А, вона… Мал ты, паря, с мужами добрыми — в очередь на бабу лазить. О-ох. А и правда — тесненько. А мы ей счас… рассверлим… под наш, стал быть, ходовой… размер.

— Сухан, выкинь дурня во двор.

Самоходный подъёмный кран — обязательная принадлежность всякого боярина-прогрессиста на «Святой Руси». Без этого — никак, без этого — только экскаватор. Для непрерывного могилокопания.

Сухан ухватил мужика за шиворот и спущенные штаны, сдёрнул с тела и откинул на пару шагов. Характерный чмокающий звук отсоединяющихся слизистых поверхностей был продолжен потоком матерной брани. Я бы даже сказал: грубых неприличных выражений.

Искренне сочувствую. Быть выдернутым из такого положения… Да, это обидно. И вредно для здоровья. Но складывать в кучку личный запас ненормативных слов и идиоматических оборотов по моему адресу — ещё вреднее.

Со времён деда Пердуна я уяснил для себя, что не важно, что меня эти конструкции не задевают, что половину из них я просто не понимаю, а другую понимаю на обще-философском уровне.

И вообще: оскорблять — привилегия равных. Ни бродячая собачка, ни гром небесный оскорбить не могут. Могут испортить одежду или обувь, создать дополнительные проблемы. Могут даже привести к смерти. Но не оскорбить. Туземцы… Ну не равны они мне! Предки…

Но остальные присутствующие находят семантику в этой акустике. И, в соответствии со своими представлениями о «хорошо и плохо», распространяют этот семантический ряд на меня. Мне и на это плевать. Как говаривала Фаина Раневская: «Положить хрен на мнение окружающих — кратчайший путь к хорошему самочувствию».

Но эти придурки из своих иллюзорных представлений о смысле данных колебаний атмосферы делают выводы для своего поведения! Короче — придётся убивать. Не хочу. Лучше бить сразу. Сказавший «а» — получи своё «б». Бздынь.

Обиженный дядя пытался подняться, путаясь в спущенных штанах и развязанных обмотках. Он стоял, наклонившись головой, с которой слетела шапка, ко мне. Хорошо был виден высокий, с глубокими залысинами лоб. Вот в него я и врубил. Как в школе учили: резкий поворот на носке левой, правое колено подтянуть к корпусу, правое бедро развернуть параллельно земле, корпус наклонить в противоположную цели сторону, ногу резко, с выдохом, «выстрелить» пяточкой в сторону противника, ручками — баланс. Мгновенная фиксация, «окаменение» в момент контакта. И — назад. Ногу, бедро, проворот, кулаки на бёдра ниже пояса. Киба-дача. Стоим, смотрим. А смотреть-то и не на что.

В момент удара был слышен щелчок. Я сперва испугался — думал, позвонки ему сломал. Нет — просто челюсти закрылись. А у остальных — открылись. И висят. А дядя сделал полный оборот через спину и голову и лежит. Носом — в землю, ножками — в разброс. Точно посреди лба — отпечаток пятки моего сапога. Хороший удар получился — пяткой прямо по осевой, чуть выше центра тяжести. Тишина. И пьяненький голос кормщика:

— Я ж те говорю. Он же ж с водяными — вась-вась. Плывёт, а сам лицо в воде держит. Ты в воде дышишь? Вот. И знает где у русалок дырка. А мне не сказал — секретничает…

— Всё мужики. На сегодня хватит. Прежнюю ночь вы в посадниковом порубе ночевали, сегодня на сеновале, на мягком отоспитесь. Поднимите дурня. Раз шевелится, значит живой. В нужник и спать. Давайте-давайте.

Напоминание о порубе как-то вернуло всех в реальность. Мир вокруг всё ещё продолжает существовать. И в нём надо будет жить. А не только выяснять отношения и раскладывать эту бессловесную хозяйку.

— Глава 129

Отвязывать её тоже пришлось мне. Она так и лежала спиной на пороге, с широко расставленными белыми ляжками. Скулила себе потихонечку, пока я силой не сдёрнул с её лица тряпку. Довольно распространённое женское свойство: сначала никак не задерёшь ей подол на голову, потом — снимать не хочет.

— Кончай выть. Вставай, умойся, на поварне убери. Сейчас мои из города придут — их накормить надо. Спать им собери. Давай-давай.

Только сказал — Николай с Ноготком появились. Сытые, выпившие, малость взъерошенные. А что поделаешь — город гуляет, отмечают смерть посадника и его жены, «чтоб им земля была…». Вот тысяцкого — жалеют. Нормальный мужик, говорят, был. А этот-то, «росомах», всё под себя грёб без разбора. Тем более — повод обмыть. Дел, понятно, на фоне такого всенародного горевания, никаких не сделать. И так будет ещё завтра и послезавтра — пока не похоронят. Потом — поминки и можно за работу. А пока Николай «воздух щупает». По первому впечатлению — я опять пролетаю. «Как фанера над Парижем». И насчёт кузнеца, и насчёт печника. Хреново. Похоже, придётся печки не складывать, а вот таким варварским способом «бить».

Кроме расширяющегося кверху конуса жирной блестящей копоти…

О, вот и Чарджи появился. Глаза блестят как у голодного, а есть не хочет, так — кусочничает. Не присаживается, а вышагивает по поварне, будто пляшет.

— Ты, боярич, где ляжешь?

— Возле Акима, в зимней избе. А что?

— Ну, я тогда в летнюю пойду. А вы, мужики, тут, на поварне переспите.

— Чегой-то? Не жирно ли будет? Тебе одному — целая изба?

— Николай, уймись. Ты что, не видишь, он же не один там спать собрался.

— А с кем? А! Вона чего… Слышь, ханыч, а она хорошенькая? У неё тут как, в избытке? Может, и мне оставишь попользоваться? По-товарищески.

— По-товарищески?! Я — хан, ты — купец. Гусь свинье не товарищ!

— Э, я такой гусь, что любой, даже такой торкской свинье…

Многовато Николай «грамм-градус-рылов» принял. Осмелел не по делу. Чарджи, конечно, спешит, но не до такой степени, чтоб не вытащить саблю. Пришлось успокаивать, разводить. Питьё Акиму согрелось. Как-то он там?

У деда снова был жар. Даже не узнал сразу. Потом будто очнулся.

— Плохо мне, Иване. Страшно — помру без покаяния. Прими исповедь мою. Господа бога Иисуса Христа нашего ради.

О-хо-хо… Сел рядом, пот горячечный у него утёр. Голову подержал, пока напился. Грехи прощать — дело божие. А вот слушать рассказы о них — человеческое. Ну что, Аким, вот он я, перед тобой. И слух мой, и внимание, и сочувствие. Всем чем могу. Всей душой.

Временами, как мне казалось, он бредил. Временами замолкал надолго, только беззвучно шевелил сухими, обветренными губами. Каялся он как-то… неравномерно, не последовательно. То вспоминал изукрашенное писало, которое стащил ребёнком, будучи в «детских» в княжьей дружине. То раскаивался в гневливости своей уже в мою бытность в Рябиновке.

Многие люди уверены, почему-то, что искренняя исповедь есть «источник секретных знаний», каких-то важных, великих тайн. Важных, великих — для исповедующегося. Что мне с того, что десять лет назад Аким Янович Рябина согрешил в Великий Пост со своей женой? Если учесть, что в православном календаре, кроме Великого и прочих постов, каждую неделю два дня постных, а в остальное время бабы или «в тягости», или кормящие. «По всей России — рыбный день» — это не только «без мяса», но и «без постели». Тут вообще непонятно, как они размножаются.