Шантаж (СИ), стр. 51

Но с исповедью пришлось погодить.

Опять стук-грюк. Нет, мои люди просто так в двери не проходят. Сносят их вместе с притолокой. Ивашка лекаря привёл. Мда… Ну, я же сам сказал: «будет мявкать — бей в морду». Сразу видно — лекарь мявкал. Как минимум — дважды.

— Вот — болящий. Лечи.

— Эта… Отпусти ворот! Ну, ты, кому говорю! Ишь, завели манеру — чуть-что за воротник таскать! Плата — две ногаты. Это — «за посмотреть». Ежели возьмусь — цену отдельно скажу. Кто у вас тут главный? Ты, что ли, «к сабле — брюхо»? Серебро вперёд давай.

Лихой нам «гиппократ» попался. Невежественный. В исконном смысле этого слова — «вежества» не знает. Ещё и с запашком. И цену ломит… будто вирник с отроком одвуконь пришли. Не «посадская» цена — боярская. А будет ли толк?

«Не в деньгах счастье, а в их количестве» — международная мудрость. От себя добавлю: и чтоб была возможность их применить. Так что уточняю: «в их количестве и наличии свободного и обширного рынка товаров и услуг».

— Старший здесь я, пасынок больного, Иваном звать. Николай, выдай лекарю 4 ногаты.

— Чегой-то? Он же только две просит? Ты, боярич, прикормишь нищебродов всяких, стаей слетятся на дармовщинку.

— Николай! Отдай. Я же не за одну — за две жизни плачу.

— А чего, у вас и второй калечный есть? Тогда — «да». Второго посмотреть — ещё две.

— Ты, добрый человек, не понял. Вторая жизнь — твоя. Дед умрёт — мы и тебя рядом обмывать положим. Почти целым. Не калечным.

Лекарь хотел, было, посмеяться над глупой шуткой мальчишки-подростка, но, окинув взглядом аудиторию, не увидел в глазах присутствующих готовности к юмору. Четыре здоровых мужика смотрят так… внимательно-выжидательно. Могут выпустить, а могут — и нет.

Неуверенная улыбка постепенно сошла на нет.

— Дык… Эта… Мне тута… Ну… Так я же снадобьев того! Не взял, значит! Твой-то… ирод-то… за шиворот — хвать да поволок. Чего к чему — не сказал. Мне на двор надоть, у меня тама всё собранное… А тута — вот… И нету ничего.

— Ивашко! Проводи господина лекаря до его дому, помоги ему собраться быстро, и — бегом назад. Бить господина лекаря не надо. Потому как ежели этот добрый человек бегом бежать не будет, то я нынче же, пока власти не прочухались, двор его сожгу и всех чад с домочадцами вырежу. Что глядишь, дядя? Прозвище у меня такое: «Лютый зверь». Как сказал — так и сделаю. А дед мне нужен живым. Сильно нужен. Зверски. Люто. По прозвищу моему. Бегом!

Лекарь ещё пытался соображать, когда Ивашко уже развернул его за шиворот в сторону ворот и поволок. Через несколько шагов они уже бежали оба. Бег трусцой — полезен для здоровья. Выживет лекарь — станет здоровее. Я ведь это не для красного словца сказал. Вырежу. Невиновных, неповинных, непричастных… За всякую леность, глупость, неразворотливость, неискусность… У меня тут нет ни времени, ни места, чтобы выбирать лучшего лекаря, чтобы уговаривать, сравнивать репутации, финансовые итоги и секретарш в приёмных. Или он сделает хорошо, или сдохнет. Вместе со всеми, кто имел несчастье связать свою судьбу с этим дурнем.

— Николай, Ноготок, пойдите-ка следом, да присмотрите: если семейство лекаря вскорости, после ухода его, со двора побежит, то их сюда развернуть.

Захват заложников? Ну, в общем, да. «Мера внеэкономического принуждения», столь распространённого в средневековье. Хотя почему только в средневековье? Мой приятель в девяностых так в одной московской уважаемой фирме сейф ставил… Подчеркну: не ломал, а ставил. Я тогда не понял:

— А зачем? Тебе же заплатили, официальный договор был.

— Да так, на всякий случай. Чтобы доделал до конца. При любых вариантах.

Лёгкий смешок заставил меня обернуться.

— Ловок, ой ловок. Верно Яков говорил. Был бы чуть старше — к себе в сотню взял бы. «На шаг вперёд смотреть» — талант важный, не всем свойственный… Эх, где она теперь — моя сотня…

Мои компрессы помогли — жар у Акима несколько спал. Глаза блестят лихорадочно, но не мутнеют.

— Одна беда — молод.

— Ну, Аким Янович, эта-то беда быстро проходит. А вот что многого не понимаю, не умею — это правда. Ты бы поучил меня уму-разуму.

— ЧуднО. Всяк юнот всегда кричит: я сам знаю, я сам умею, без вас, старых, обойдуся. Сам таким был. А ты… будто… горюшка уже нахлебался. Человеков-то — беда учит… Как жизнь по носу щёлкнет, по голове дубиной огреет, под ребро нож всунет… Тогда гордыня-то и умаляется. И душа смирению научается.

Правильно говоришь, Аким. Всё верно. Только это первый круг. От глупости, наглости, гордыни к смирению, терпению, покорности. Но если человеческая душа крепка, или судьба её бережёт, не ломает в труху, то выносит человека на второй круг. Где гордость, а не гордыня. Где стойкость, а не покорность. Где внимание и равновесие. Где всё… «так забавно».

— О чём задумался, Иване?

— Да так, о разном. А что у нас тут за хозяин? Знакомец твой — он кто?

— Кхе… Ну ты и… ревнив к знаниям! Ну, слушай. Дело было в те поры, когда князь Волынский Изяслав Мстиславович, по прозванию Изя Блескучий, старший брат нашего светлого князя Ростика Смоленского, поспорил с князем Ростовским, сыном самого многомудрого Мономаха, Юрием Долгоруким, прозываемом людьми — Гошей. А поспорили они не запросто так, а об стольном граде Киеве, об шапке самого Мономаха да кому на Святой Руси первым быти. И пошла между ними вражда сильная, крамола кованная да война кровавая.

Аким как-то накатано перешёл в былинно-сказочный стиль повествования. Странно: обычно ему это не свойственно. Наоборот — он и сам выражается коротко и конкретно, «без завитушек», и меня, помниться, за это ругал. Но, видимо, тут такой стиль по такой тематике — общепринят. Суть же истории такова.

После «основания Москвы», которое представляло собой карательную операцию «русских людей» против «москвичей» под «дипломатическим прикрытием» типа «встреча на высшем уровне», начался очередной приступ «русской смуты» в форме братоубийственной войны сыновей и внуков Владимира Мономаха. В Киеве сидел внук — старший сын старшего сына Мономаха — волынский Изя Блескучий, и шестому сыну Мономаха — Гоше Ростовскому — Юрию Долгорукому предстояло его оттуда вышибить и пристыдить. Ввиду наглого нарушения исконно-посконного «закона русского о наследовании», называемого также «лествицей».

Юрий Долгорукий известен в русской истории множеством трудов своих праведных. И походами, и городов основанием. Но трудоголиком он не был. Татищев приводит такую его характеристику: «сей великий князь был роста немалого, толстый, лицом белый, глаза не весьма великие, нос долгий и искривленный, борода малая, великий любитель женщин, сладкой пищи и пития; более о веселиях, нежели об управлении и воинстве прилежал, но все оное состояло во власти и смотрении вельмож его и любимцев…. Сам мало что делал, все больше дети и князи союзные…».

Такой… несколько восточный тип правителя.

Не чинары, а — берёзы, не вино, а — бражку, не грузин, а — грек. Гургий-Георгий-Юрий был греком по крови. По матери и по бабушке. Остальное — всё правильно. «Где пьют — там и льют» — русская народная мудрость. А ещё — мочат нос. «Длинный и искривлённый» как у Гоши.

Грек по крови и смолянин по месту рождения, русский князь Гоша, проведя значительную часть жизни на Севере, в Залесье, любил Степь. Что и не удивительно: его мачеха и первая жена были половчанками. Вообще, половцы постоянно были участниками его походов и паслись при его дворе и в Ростове и, позднее, в Суздале. Папаша, Мономах, такую привязанность сыночка к степнякам одобрял. Жену-то ему он сам выбирал. Юрия женили очень рано — лет в 15–16. Мономаху тогда «срочно надо» было.