Шантаж (СИ), стр. 42

— Ты чего делаешь! Ты ж скотину угробишь!

он оттолкнул меня в сторону и стал шевелиться самостоятельно.

Очевидная вещь, которую в старых книгах, как правило, опускают за очевидностью, а в новых — за незнанием. Конь — не авто. «Ах, ах! Да мы и так знаем!». Впору менять ветхозаветное: «видят, но не разумеют» на современное: «знают, но не понимают». С автомобилем всё быстро: дверкой хлопнул, ключ повернул, ремень пристегнул, передачу воткнул. Поехали. Десять секунд.

С конём не так. Недоуздок, завести в оглобли, хомут, дуга, узда, постромки, гужи… четверть часа при нормальном темпе и спокойном коне. Какой может быть «спокойный конь», когда у хозяина руки трясутся? Когда он на выскочившую из соседнего хлева хозяйку свою так рявкнул, что та и села. А кобылка попыталась нас послать. Когда лошадь кого-то куда-то посылает, то делает это задними копытами… Хорошо — не попала.

Ладно, запряглись, начали выезжать. Напрямую не съехать. Давай вокруг, через весь посад к съезду на луг. Из-за заборов люди выглядывают.

— А куда это ты с утра собрался? А что это с тобой за мальчонка? Не из тех ли злодеев, которых вчера посадникова стража искала?

Выкатились, чуть на косогоре не навернулись, подъехали к месту, где труп лежит. Вокруг уже с десяток мальчишек от шести до двенадцати. С удочками — на утреннюю зорьку собрались. Стоят толпой — разглядывают.

— Во, глянь, баба голая лежит. Напилась, поди, да и завалилась.

— А чего голая? Не токмо напилась, а ещё и нае…лась?

— А баба-то не из подзаборных-то, сапожки-то, глянь, богатенькие.

— А ну брысь отсюдова! Неча на непотребство гляделки вылупливать!

Мужик начал махать кнутом для острастки. Потом пригляделся, заскулил и начал разворачивать коня:

— не… мя не… тута не… не видал, не слыхал… и возле не стоял…

Слов не понимает, всякие: «ты же уже здесь, тебя все уже видели, убежишь — хуже будет…» — не воспринимает. Только когда дрючком своим перетянул по спине, да с телеги на землю сшиб — как-то остановился. Скулит и пытается коня увести. Я заклинил колесо телеги своим дрючком. Мужик подёргал кобылу, видит — телега не двигается. Раза с десятого дошло — что-то мешает. Ползает вокруг телеги на карачках и скулит. И про убитую посадницу, и про телегу, и про кобылу. А более всего — про себя, бедного, несчастного, ни в чём неповинного… Даже пару пощёчин по лицу перенёс, как «так и надо». Хоть ползать перестал. Сидит у колеса и причитает.

— Берём мёртвую, кладём на телегу, привязываем, рядниной накрываем. Везём к посаднику на двор.

После последней моей фразы — снова нытьё и попытки сбежать. Но — только вместе с телегой. Мужик коня никогда не бросит. Кобыла запряжена в телегу, телеге в колесо вбит мой дрючок. Дядя подёргался, сунулся, было выдернуть мою палку. И передумал. Я уже и ножик вытянул, но, похоже, вид подходивших к нам соседей, подействовал — бегать поздно, народ уже пришёл. И отнюдь — не безмолвствует.

— Это чего? Бабёнка пьяная гулящая? А хто така? Почему не знаю?

Я и оглянуться не успел, как один из подошедших соседей сдёрнул с головы мёртвой посадницы платок.

— Уй ё! Дык у ей же голова пробита. Твою мать! Дык она ж мёртвая! Гля! Холодная уже. Ты чё, соседушка, шалаву каку до смерти запинал?

— Какая шалава! Ты на цацки глянь! На крест на шее, на перстни, на браслет! На сапоги её глянь! Лицо не знакомо?

— Дык в кровищи. И опухло. Ё! Уййё-ёклм! Дык это ж… ни хрена себе! Ты чё, сосед, с самой посадницей слюбился? Об двух головах, что ли?

Посадский держится за голову и воет. И туда-сюда качается, как раввин перед «Стеной плача». Только направление — перпендикулярное еврейскому — из стороны в стороны. Один из подошедших — голова? десятник? староста посадский? — начинает командовать.

— Бабу — на телегу. Чего на покойнице — не трогать. Хто нашёл? Ты?

— Не! Не я! Во! Вот малёк этот! Он со вчерашними был. За которыми стража-то приходила. Он! Вот точно — он вор! Вязать его!

— Осади соседушка. Маловат он, чтобы такую здоровую бабу окучить. Баба-то голая, платья нигде не видать. А что есть — целое, не рваное. Слышь, малой. Сказывай как дело было.

А чего тут говорить? Только — правду.

— Я Акима Яновича Рябины сын. Иваном звать. Вчера, как услыхали, что батюшку моего в поруб посадили по поклёпу, аки злодея злодейского — испугались все. Суда неправедного. Все в лодку попрыгали да утекли. А мне батюшку родненького в беде бросать… — не по чести. Вот и вернулся. Надо бы разузнать — как тут дела-то. А я-то только одного из здешних тут и знаю, вот, хозяина, у которого мы на постой стали. Пошёл к его двору. А тут… Вот.

— Ясно. Так, не нашего ума это дело. Пошли-ка на посадников двор. И забота его, и баба его. Ты, малёк, с нами. Побежишь…

— Да я что — не понимаю! Да я же сам туда и шёл, у меня ж там родный батюшка Аким Янович…

— Ну-ка, телегу заворачивай. Двинулись.

Нуте-с, Иван Юрьевич, подведём предварительные итоги. Вы полный идиот. «В России ничего не тайна…». А ты, как дитё малое… Начитался детективов, насмотрелся сериалов… Дурень дураковский! Это ж Русь! Все теории заговоров в этом народе можете засунуть в… перечень ложных теорий. О каких заговорах и тайных обществах может идти речь в этой стране?! В двадцатых годах 19 века петербургские острословы очень смеялись над одним указом Александра Первого Благословенного, согласно которому Государь Император распустил тайные общества. «Что ж это за такие «Тайные общества» которые указом властей могут быть упразднены подобно отделениям губернского управления?».

Я задумал шантажировать посадника его изменщицей-женой. Для усиления первого визуального впечатления предполагаемого объекта шантажа, велел покойнице и косы расплести, и пятен в подходящих местах по-расставить, и платье снять и убрать. Вот, дескать: «жена твоя неверная, господин посадник, с другим игралась-миловалась. Да не просто так, в уголочке под кусточком, а бесстыдно бегала голая по лугу. Позор и полное для тебя бесчестие. И даже наказать её ты не можешь, поскольку она уже того… Запнулась, о камень головой стукнулась да и убилась. А полюбовник еёный, испугался да сбежал. Видишь, какие она дела постыдные делала. Не хочешь, чтобы я про такое рассказал — отпусти Акима». И так ручкой выразительно — на обнажённое тело. Типа: «Смотри, вот про это — все узнать могут».

А тут и так все уже знают. Из посада мы выбрались с толпой человек в тридцать. Большая часть, естественно, мальчишки. Но это ещё хуже — они же впереди бегут, гомонят, оповещают. Солнце ещё не взошло, ворота в крепостицу закрыты. Перед воротами — пяток возов, десятка три людей. Такой хай поднялся… Всяк норовит ряднину откинуть, да на голую госпожу посадницу полюбоваться. Многие — и потрогать. Коли за это плетей не дадут, как вчера было бы, пока она живая была.

Как до посадникова двора доехали — толпа уже человек в сто. «Того, кто не ушёл по-английски, могут послать по-русски». Я, честно говоря, ещё до города прикидывать начал — а не сбежать ли? Фиг там — смерды, они, конечно, пейзане. Но меня «пасут». И — плотненько. Если бы забег на длинную дистанцию — я бы ещё попробовал. А на короткой… Молодые здоровые парни на полста шагов догонят и завалят. И тогда будет совсем плохо. А пока — иду себе добровольно. Не англичаннию. На явную и мучительную казнь. Как Иисус на Голгофу. На кой черт он сам на себе крест свой тащил? Чтобы палачи по жаре не притомились? Всё равно же помирать…

Стражники у посадниковых ворот сперва по уставу:

— Кто такие? Куда прёшь? Осади назад! Бунтовать вздумали?

Тут кто-то из доброхотов ряднинку с покойницы сдёрнул. И вкратце объяснил наблюдаемое явление.

— О! У! Ё! Заводи во двор!

Телегу во двор завели, прямо к крыльцу подогнали. Отсечь или разогнать зевак… Выучка здешней стражи… Ну конечно — они мёртвых голых посадниц каждое воскресенья возами возят… Ворота на распашку стоят, в них ещё народ забегает. Стражники воротные с места не сошли, но не туда — наружу, а сюда — во двор смотрят.