Золотое дно (сборник), стр. 50
козырьку, и появилась присадистая низкорослая жен
щина.
Геля удивленно смотрел и не верил самому себе. От
куда-то взялась Талька или похожая на Тальку вялая
женщина с небрежным ворохом черных волос на голо
ве. Она что-то сердито говорила Феде Понтонеру, а
что — не разобрать, только доносилось задышливое
«буль-буль», потом подпряглась сама, лениво подвину
лась под натянутую веревку, легко сдвинула дерево, и
Федя Понтонер, покачиваясь, будто канатоходец, мед
ленно поволок его. Со стороны казалось, что он поми
нутно решает, а не бросить ли затею эту к чертовой мате
ри, и бревно тоже с видимой неохотой подвигалось впе
ред, натягивая веревку и откидывая Понтонера назад.
А Талька больше не взглянула на мужа, круто завер
нула коляску в заулок и исчезла за домом.
Мать сопела Геле в затылок, порываясь что-то ска
зать, и лишь хакала — «ха-ха», — что означало, будто
смеется она, потом пошла и плюнула в таз.
— Чего он бревна таскает? Делать нечего? — спро
сил Геля у матери, но та будто не расслышала сына и
заговорила быстро сухим раздражительным голосом.
— Вишь, идет? Королева на голом месте. Сама в
себя не влезат, шире широкой. Как развезло! А все хо
дила. как кошка худая. Он ведь подобрал, с ребенком
взял суку такую, да она нынче посередке мостков хо
170
жить, если на всем готовом, людей в столовке объедает
да домой ведрами волочит свиньям. Бесстыдница, три
дцать лет бабе, а на какого мужика позарилась! Ха-
ха... С робенком взял, килан несчастный, живут кра
суются. Вот людям удача, им война не война. Таким
война на радость... Это все она, все она, королева! Не
успела в дом войти, как всяко меня обкастила, с ног
до головы дерьмом обмазала, что я така-растака, дар
моедка да распутница. Это я-то распутница? Тридцать
лет мужа с войны жду, а за мной тоже бегали — при
сватывались... А недавно в воротал так прижала, что
в подреберьи хрустнуло, и три дня я подняться не мог
ла с кровати...
Мать все говорила, Геля скреб ногтем оконное стек
ло, а дядя Кроня совсем утопил лобастую голову в под
столье, и только торчали седые от солнца волосы; он
смущенно потирал лопатистые обгорелые руки с тра-
урной каймой под ногтями да хмыкал каким-то своим
тайным мыслям. Потом неожиданно встал из-за сто
ла, чуть не свернув самовар, а мать сразу испуганно
замолкла, кинулась, распялив руки и загораживая вы
ход, запричитала:
—• Ты куда, Кронюшка? Хоть заночуй, не в частом
бываньи и заходишь.
А дядя Кроня рассмеялся рыдающим смешком, ко
ротко и мелко, будто ему не хватало воздуха, прижал
Лизавету к груди, похлопал по спине и сказал:
— Ну что ты, сестренюшка, тюх-тюлюх.
Из дерматиновой хозяйственной сумки достал что-
то длинное, похожее на колбасу и завернутое в тонкую
белую бумагу, размотал, будто куклу, и поставил под
ле самовара бутылку коньяка.
— Хотел женку обрадовать, а она тут ближе к де
лу. Тюх-тюлюх.
— Не смей так поступать! — кинулась мать, суя-
бутылку обратно в руки брата. — Не к нищим пришел
в кои-то веки, и сами в силах поставить. Ну-ко, Гелюш-
ка, там в кладовочке холодненькая, вас и дожидалась.
— Ладно, ладно тебе. Вот уж прямо, как перепо
лох. Пусть стоит, места не унесет, а там, глядишь, и
распечатаем. Ну, Лизавета, неси черепушки, пить бу
дем. Разговоры поведем, тюх-тюлюх.
171
так не говаривал. Еще ненароком обзовут «Тюхой-тю-
люхой». Больно красиво будет1
— Все мы, Солдатовы,— Житники. Ты, Лизка, не
бось бабу Лампею забыла?
— Д а где — «забыла», бабушку Лампею разве за
будешь? Уж такие колобы с житней муки пекла, ма
стерица была! Масла-сметаны не жалела. Кто ни при
едет, — а помнишь, изба какая была, и без гостей ни
когда не жили, — дак только и нахваливают: ну баб
ка, сколь ты удала, твои колобы житни отмениты от
всех, их ешь и будто не ешь, сами катятся. Так и стали
мы через бабушкино мастерство на все деревни Ж ит
никами... Ох, Кронюшка, сиротеем мы. Вот и мамушки
нашей не стало. Вот и мамушке Натальюшке годовщин-
ка, надо бы в Снопу вырваться, на могилку сходить, да и
папушку понаведать. Так рядышком и лежат, как две
куколки. Мамушка-то добрая была, это она тебя, Кро
нюшка, от смерти выходила, знать, ей на роду напи
сано было такое добро сотворить. А сама, вишь, легла-
повалилась и боле не встала. И что за гриб, эдака бо
лезнь выискалась? Откуда ли иностранцы завезли? С
буковками всякими «г», да «ц», леший ее знает, как и
назвать, а только все осложненья от гриба идут. Поду
мать только: на две стороны по легким выстрелило. А
уж какие у мамушки были легкие на старости лет —
вся изжилась тоже, стольких-то на ноги легко ли было
поднять... Д а вы пейте, пейте, заморозили все. Вот как
я гостей потчую, старая колобаха. Разговорами-то за
нялась, дак все обязанности свои забыла. Д а и то, Кро
нюшка, скажу: вот детишек ростила, а сиротой живу,
не с кем словечушком обмолвиться. Д а пейте вы, на
меня не глядите, я уж вроде вина пьяней, столь напи
лась. Геля, а ты-то как там у себя в большом городе?
Все пошто-то холостой. Если задумал жениться, то ж е
нись, но осмотрительней будь. Живо окрутят вертиго-
ловые. Ведь ныне как сходятся: тысячу на свадьбу ух
лопают, два дня поживут да и разбегаются. Понеси их
леший, этих девок, глаза бы мои на них не смотрели:
папироски курят, винцо пьют, только подливай. У тебя-
то все ладом, Гелюшка?
— Конечно, конечно. О чем разговор, —ответил Ге
ля, давно ожидая этого вопроса, но, как ни ждал,
172
лову к столу. Но ма^э. счастливая от неожиданных го
стей, не заметила сыновнего смущения.
— Ну и ладно, раз все по-хорошему. Ехал бы толь
ко домой, чего на стороне околачиваться. Парни-то, твои
погодки, вон как живут, только птичьего молока нету.
По двести рублей зарабливают и более того... Вон и
дядя твой, Федор Максимович, сколь хорош: уж Федь
ка своего не упустит, у него меж пальцей не вытечет,—
кивнула на стенку. — С работы идет, дак чурку дров,
иль колодку, иль кирпич на стройке прихватит, в газет
ку завернет да в дом принесет... Ну пейте, гостеньки
дорогие, не ж дала вас, так что не обессудьте: что на
столе есть, то и ешьте. Тесто затворю, да завтра пи
рожков с луком испеку.
— Ну держи, держи давай, — тоже встрепенулся
дядя Кроня.
Выпили по рюмке, сразу вторую опустошили, чтобы
на другую ногу не охрометь, а с пути-дороги водка, хоть
и сивушная, дрянцо, но пошла соколом. Геля сразу по
соловел, разгорелся, на стуле откинулся, голову гордо
держит: «А кого тут стыдиться, ведь все свои, сейчас
и жизнь блаженна и легка. Дядя Кроня, добрый чело
век, я люблю тебя, мне бы слова такие найти да выска
заться красиво. А мамушка, ой мамушка, ты еще хоть
куда! Просватать тебя, что ли? Волосы под кружевной
платочек закуделила, бровки подвела черным каран
дашиком, по губам прошлась помадой... Страшно, ма