Золотое дно (сборник), стр. 24
кин— бежит, глаза на пустом месте, промчался прями
ком в тундру и вскоре присел там, затаился. Пожал
плечами Герка, предположил, что живот схватило, так
эка невидаль, с кем не случалось, может, морошки обо
жрался, такой тоже навальный на еду парень.
Герка на берег выметнулся, видит: карбас волною
на отмели пружит, а море кипит — страх божий, свето
преставление, ад кромешный,— не дай господи, попасть
в экую непогоду вдали от берега. Ткнулся Герка глаза
ми в море: тут на миг волна опала, море обмякло, и
увидел парень, что на кутовом коле что-то висит. Все-
таки далеконько, да в такое непогодье и не разгля
дишь так просто. Тонко-тонко кричало это «что-то», вы
ло вроде сирены с короткими всхлипами, когда залива
ло водой. Только тут дошло: дядя Миша Чуркин там.
Заорал Герка, забегая в волну по самую грудь: «Дядень
ка Миша!» Кричал, словно криком помочь мог. Схва
тился за карбас, пробовал столкнуть, да только где
там: полон воды он, закидан песком по самые скамей
ки. Выскочил в гору, лихорадочно и бестолково звал:
«Са-на-ха, дядя Миша там! Ты че-о-о, о... я -a?» Снова
метнулся к воде и уже не разглядел ни запрокинутой
головы, ни обтянутых усильем рук — пустынно было мо
ре, даже кутовой кол обломило и выкинуло волной.
И никто тогда не узнал, как погиб Миша Чуркин: Гер-
81
ушел, но лет через пять, наверное, снова на тоню сел —
уж что его сюда приманило? А после и сгинул непуте
во так...
*
**
Море под утро так же неожиданно стихло. С ныть
ем в пояснице, мокрые с ног до головы — нитки сухой
нет — вышли парни на берег, якорь занесли повыше, но
карбас вытаскивать уж не было сил. Напились холод
ного чаю, опрокинулись на ндры и забылись сном, бес
чувственным и здоровым, после которого возвращаешь
ся к жизни как бы из небытия, с легкой ломотой в пле
чах и желанием плотно поесть. Но выспать свое не
пришлось: прошел трактор по берегу и оставил у тони
гостей незваных — Гришу Таранина и Ивана Павлови
ча Тяпуева. Правда, незваный гость хуже татарина, но
и погнать вон — не погонишь, не в обычаях тоньских,
потому хоть и со злостью в душе, но поднялись с нар.
Герман окунул голову в озерцо, помутил воду, вернулся
с багровым румянцем во всю щеку и папиросной затыч
кой в зубах.
— Как рыба?— деловито спросил Иван Павлович,
припоминая, что вроде бы где-то видел этого парня.
— Д а ничего, небольшой процент есть... Сашка, за
варивай уху. И ты, Никола, помоги парню.— Сам же
расселся на лавке, широко разбросав мосластые босые
ноги с расплюснутыми пальцами, грязный заплеванный
пол не смущал его.
— Грязновато живете, порядка не вижу,— ровным
голосом упрекнул Иван Павлович, отыскивая взглядом,
куда бы сесть, потом посунулся на уголок нар, придер
живая соломенную шляпу на колене. Герман сдержал
ся, еще не зная, как повести себя, на всякий случай
крикнул в сени:
— Эй, База, подмети-ка! Развели свинарник,— и
виновато пожал плечами, мол, извините, пораспусти-
лись, но исправимся.
— В наше время так не жили. Бывало, порядок-то
наведешь,— вмешался Гриша Таранин, сияя розовым
замоховевшим лицом и похлопывая по острым колен
кам; туда-сюда провернулся вьюном по жилью, глянул
82
одеяльце встряхнул; что-то завхозовское было в каж
дом его движении.
— Бывало-то, кони по морю ходили, а лодки посуху.
Бывало, телегу с хомутом съедали и не давились,—
норовисто одернул старика Герман, и что-то небрежно
приятельское появилось в его голосе.— Ты, дедко, да
вай сиди, сидишь дак. А то мы мигом,— с явной не
приязнью сказал он, вглядываясь в шустрого белого
старичка с детским румянцем во всю щеку.
«Вот про него-то люди не соврут, что баб насилил.
Тихо стелет словом, да подумать не даст. Самому вось
мой десяток, а бабу ревнует, как мальчик. Он-то уж
здоровья не порастерял, до ста лет доживет», — думал
Герман Селиверстов, не глядя на гостей, упорно ковы
рялся в столешне отросшим толстым ногтем, порой
бросая взгляд в оконце: «Возятся, как у тещи. Скоро —
нет там?..»
— Я ведь здесь сиживал, па этой тоне. Давно, пра
вда... Тут после-то Миша Чуркин сидел, дак потонул,—
легко балаболил Гриша Таранин, не забывая при этом
поудобнее сесть за стол.— Давно свежатинки не ел.
Этой рыбы каждый хочет, из-за нее нынче на преступ
ление идут, дорога дак. Вот как все повернулось. На-
шу-то уху подсчитать сейчас, дак семьдесят пять рублей
встанет. Во как... А мы не жалеем, мы ничего не ж а
леем.
— Не есть прикажешь?
— Что ты, что ты, Герман, я так, к слову, да. Уж
рыбка така деликатна. Ее каждый хочет.— Тут Гриша
уловил, что говорит один, и замолчал.
Иван Павлович оидел, обмякнув весь, спустив рыхлый
подбородок на воротник коричневой саржевой рубахи,
что-то недовольное было во всем поникшем лице и кап
ризном наклоне головы, словно бы человек готовился
сказать что-то умное, а ему не давали. И Герману было
невесело: голова чугунная от бессонной ночи, позывало
улечься на нары и «придавить» часиков пять до самой
кроткой воды; ему хотелось забыться, потому что му
чительное беспокойство толклось в душе.
Тут прямо на середину пола, почувствовав долгую
тишину в избушке, выскочила мышь, быстро заелозила
по полу острой мордочкой, напрягая непроницаемо чер
83
ке ладонь, а мышь зачарованно вилась подле, не усколь
зая в нору, пока пальцы осторожно не коснулись ее
взъерошенного загривка — тут зверушка словно бы оч
нулась от наваждения, метнулась туда-сюда и скрылась
в норе. Сразу нашлась тема для общего разговора, и
все встрепенулись и как бы ожили, отгоняя прочь нелов
кую скованность.
— Развели гнуси, мышеловку надо,— с отвращением
сказал Иван Павлович.
— Загрызут ведь. У нас когда-то в амбаре парнишку
загрызли крысы. Долго ли им. Отец его наказал, зна
чит, закрыл в амбаре, думал, пусть повинится. Да и
на ночь оставил. Утром пришел, а он уж...— откликнул
ся готовно Гриша Таранин. Светлые дробинки глаз на
лились пугливым восторгом и задрожали, и весь вид
старика говорил: «Надо же, а! И чего только не творит
ся на белом свете...»
— У нас на корабле-то, бывало, крысы стучат по
подволоке, когтями по-худящему стучат над головой.
Будто на лошадях едут, так стучат по железу,— поддер
жал разговор и Герман.— А эту мышь мы приручим, бу
дет по канату ходить.
— И чего только ныпь не приручают. Деньги-то как
ли надо получать...— вздохнул Гриша.
— У нас на флоте, когда я служил, завелся медве
жонок,— оживился Герман.— Пока маленький был, дак
терпели, а потом баловать стал. Такой зверина выма
хал. Ну однажды с судна сбежал в порт и выпугал всех.
Командование постановило — пристрелить. И никто не
берется. А один офицер нашелся, увел медвежонка в
сопку и пристрелил. Мясо сварили на обед, и матросы
отказались есть это мясо. Да... И прозвали того офице
ра Дантесом. Пришлось ему переводиться на другой