Молодость с нами, стр. 101

ничего не понимающие глаза и, наконец поняв, что перед нею отец, бросилась к нему на шею, принялась

чмокать его в подбородок и в ухо.

Павел Петрович тщательно вытер лицо носовым платком, впервые в жизни ему было неприятно от

поцелуев дочери, от того, что его целовали губы, только что целовавшие чужого человека.

— Я, видимо, опоздал, — сказал он.

— Что ты! В самое время! — заговорила Оля. — Вот шампанское, вот яблочки.

Павел Петрович ушел в переднюю и вернулся тоже с бутылкой шампанского, тоже с яблоками и

конфетами. И снова ему было неприятно от сознания, что нашелся человек, не менее его сообразительный и

точно с таким же, как у него, вкусом.

Бутылку он откупорил более ловко, чем Журавлев, — вино не ушло на костюмы и мебель; налил из нее в

свой бокал, чокнулся с Олей и с Виктором и сказал:

— За твое, дочка, счастье. Ничего другого тебе не хочу. Счастье — это самое главное в человеческой

жизни.

Еще чокались и еще пили. Павел Петрович наливал только себе и только из той бутылки, которую принес

сам. Выпив один за другим три бокала шампанского, он подсел к роялю, заиграл одним пальцем и запел:

…Я тебя там один подожду

И на самом пороге беседки

С милых уст кружева отведу.

— Варя очень любит эту песню, — сказала Оля.

— Варя? — в раздумье ответил Павел Петрович и опустил крышку на клавиши рояля.

— Папочка, — снова сказала Оля, — скоро мой день рождения…

— Тринадцатого сентября. Счастливейшее число. — Павел Петрович улыбнулся. — Я вот тоже

тринадцатый. Тринадцатый директор в институте. Счастливейший директор. — Он смеялся так, что Оля видела:

смеяться ему совсем не хочется. А Павел Петрович добавил: — О твоем дне рождения я помню, можешь без

намеков.

— Я вовсе и не для намеков. Я просто хочу тебе предложить: давай устроим вечер. Все-таки крупная дата

— столько лет, и к тому же начало моего самостоятельного труда. И небезуспешное начало. Меня сегодня очень

похвалили. Урок прошел хорошо.

— Хорошо? — переспросил Павел Петрович заинтересованно. — Ну расскажи, расскажи.

Оля принялась подробно рассказывать. С интересом слушал ее рассказ и Журавлев. Изредка отпивая

шампанское, он следил за тем, как со дна бокала, из какого-то одного места, наперегонки бежали кверху

цепочки быстрых пузырьков.

Журавлев догадывался, что у Олиного отца какие-то неприятности; он догадывался об этом по странному

поведению Павла Петровича. Он знал Павла Петровича еще по заводу, где Павел Петрович был самым

уважаемым человеком в области сталеварения, держался всегда просто, но уверенно, всех сталеваров знал по

имени, любил с ними беседовать возле печей или в конторке. Журавлеву он нравился больше других инженеров.

Некоторые черты Павла Петровича Журавлев попытался перенять. Он, например, знал, что Павел Петрович

абсолютно точен; если Павел Петрович сказал, что придет в цех в три часа семь минут, то это именно так и

будет: семь минут четвертого, а не шесть минут или восемь. Журавлев наслушался рассказов о точности

главного металлурга и сам стремился к такой точности; это ему удавалось, но, к сожалению, никто этого не

замечал, разве только Оля, которая всегда хвалит его за точность.

Виктор Журавлев был из тех молодых рабочих, которые идут на смену старым, неся множество

незнакомых, неведомых и невозможных прежде навыков, черт и качеств. Старые рабочие сильны опытам,

умением, преданностью своему делу; молодые — широтой познаний, стремлением к тому, чтобы учиться,

учиться и учиться, не довольствуясь затверженным на веки вечные. Всю зиму Журавлев ходил в вечерний

университет по литературе, открытый при педагогическом институте. Занятия литературой он совмещал с

учением в вечернем металлургическом техникуме, все вечера у него были заняты. По воскресеньям он ходил в

музеи, пристраивался к какой-нибудь экскурсии, бродил за ней и слушал объяснения экскурсовода. Если для

него в этих объяснениях оказывалось что-либо непонятное или его что-либо заинтересовывало особо, он шел в

вестибюль музея, пристраивался к следующей экскурсии и выслушивал объяснения другого экскурсовода. Он

читал множество книг; иногда далеко за полночь, тайно от матери.

Первые книги, какие он прочел, были “Как закалялась сталь” и “Овод”. Потом он читал о Спартаке, о

Степане Разине и Емельяне Пугачеве, о декабристах — о бесстрашных борцах всех эпох и народов. Его

заявление на бюро райкома комсомола было не случайным, что он, дескать, вырабатывает и будет вырабатывать

в себе отвагу и мужество. Ему нелегко было решиться голой рукой разрубить струю огненного шлака, но он

решился; он решил разрубить и струю стали. И когда кипящая сталь обожгла ладонь, когда прямо в мозг

ударила, как гвоздь, острая боль и когда запахло горелым мясом, у него хватило мужества не заорать, не завыть,

а более или менее спокойно сорвать огненную нашлепку с руки вместе с мясом, до кости, и без посторонней

помощи дойти до медпункта. Бледный, с дрожью в теле, он храбрился перед фельдшером: “Ошпарился

маленько. Ожог первой степени. Смажьте чем-нибудь”.

Виктор Журавлев умел размышлять, раздумывать, следил за газетами и журналами, но он никогда не лез

в разговор, если его не спрашивали, не кичился своими знаниями, не выставлял их напоказ. Иной раз старики

усядутся перед печью — все в ней идет нормально, можно покалякать, или, например, сойдутся в обеденный

перерыв, запивая бутерброды чаем. И толкуют, толкуют, особенно по международным вопросам. И разводят они

такую доморощенную дипломатию — слушать тошно. Журавлев не полезет в спор со стариками. Зачем?

Послами во Францию или в США они уже наверняка не поедут, пусть тешатся и мирно живут и работают.

Может быть, и старики хорошо относились к Журавлеву, потому что — уважительный парень.

Как он сам рассказывал Оле, у него была тяжкая драма из-за девушки, которая уехала на Дальний Восток

и не захотела вернуться. Шли годы, ему казалось, что он ее все еще любит, все еще страдает о ней. Но время

тоже делало свое упрямое дело. Встретив Олю — не тогда, конечно, не на бюро райкома, где Журавлев и в

самом деле подумал, что перед ним отвратительная ханжа, блюстительница нравов, какие встречаются не

только среди старых, но и среди молодых дев, и не тогда еще, когда она пришла к нему в цех, а позже, в пору

катания на лодке, и еще позднее, бродя с нею по городу и рассуждая обо всем на свете, — он позабыл

покинувшую его девушку, он влюбился в Олю, увидев, что она неизмеримо нужней ему, в миллион раз

любимей, чем была та девушка. Он полюбил ее горячо и нежно, и, в соответствии со своим характером,

романтично. Он никогда бы не осмелился ни обнять ее, ни поцеловать, если бы Оля сама вдруг однажды не

обняла его и не поцеловала. Он ей был за это бесконечно благодарен, она облегчила ему великий мужской труд

любовного объяснения.

Виктор следил за струйкой быстрых пузырьков в вине и думал о том, что ему очень бы хотелось быть тут

всегда, с Олей и с Павлом Петровичем, что ведь он, Виктор, тоже со временем что-нибудь да будет стоить в

сталеварении, и, как сказать, кто поручится, не окажется ли он верным помощником Олиному отцу, если не в

самой науке, то в претворении науки в жизнь, в практику, в производство. Ведь бывший заместитель Павла

Петровича, Константин Константинович, уже зачислил его в бригаду, которая на днях начнет разрабатывать

новый метод борьбы с водородом в слитках по идее, предложенной Павлом Петровичем. Говорят, что и сам

Павел Петрович примет участие в работе бригады.

Оля закончила рассказ о своем первом дне учительницы истории и снова задала вопрос о дне рождения.

— Хорошо, — сказал Павел Петрович, — пожалуйста, гуляйте. Только без меня. Я, видимо, староват для