Фомка-разбойник (сборник), стр. 91
– Плачь, плачь, бедный друг мой! – обратился я к нему голосом прочувствованным, насколько только позволяла сырость. – Плачь, ибо суждено тебе здесь горькое одиночество. Сердце мое уже пухнет от слез, и вот потечет, и тебе не удастся даже развести огня, чтобы сжечь мокрые мои останки.
Валентин утер рукавом лицо и сунул мне в руку кусок ржаного хлеба.
– Накося, заткнись, рыдалец. Довольно любоваться красотами: не ночевать же в этой плевальнице, под открытым, как говорится, небом.
Мы двинулись по скользкой грязи в невидимый город.
Удивительное дело: даже этот городишко, городишко на самом горизонте, оказался набит до отказа.
У каждых ворот нас встречали лайки. Все улицы кишели собаками.
В домах толпились люди.
Перед нами открылись гостеприимные двери: нам позволили переночевать в пустой школе.
Школа оказалась имени великого французского ученого Пастера, который дал людям средство от бешенства. Так, в список спасенных от этой ужасной болезни должны быть занесены и наши скромные имена.
Нам рассказали, что в Обдорске есть и станция пастеровская.
Бешенство – бич здешних мест. По тундре бродят огромные полярные волки. Они заболевают первыми. Взбесившийся волк бежит и бежит – все по прямому направлению, как не бегает ни одно здоровое животное, – и кусает всех, кого встретит. Впадают в бешенство укушенные им олени и лайки. Взбесившиеся лайки набрасываются на людей.
Спасти укушенных, предупредить ужасный конец болезни не было никаких средств: царское правительство не заботилось об окраинах. Ближайшая пастеровская станция была от Обдорска за 1541 километр – в Тобольске.
В Обдорске пастеровскую станцию открыла Советская власть.
Перед сном я прочел в своей записной книжке:
«…Обдорск находится под самым Северным Полярным кругом.
…Это – последний русский населенный пункт на севере в Приобском крае, последний здесь шаг русской колонизации.
…С половины XVIII века сюда стали приезжать купцы на ярмарку. Только с 1820-х годов стали селиться русские на постоянное жительство, а с 1850-х годов сюда стали проникать и зыряне, составляющие в настоящее время половину населения Обдорска».
Про то, что Обдорск стоит на горизонте, в книжке ничего не было сказано.
«Во всяком случае, – подумал я, – мы достигли горизонта колонизации».
Утром мы встали рано, очень рано. В восемь вышли из дому: на фуражировку и осмотреть город.
Туман окутал всю вселенную. Ни земли, ни солнца, ни города. Тепло и сыро, как в выеденном огурце. Простуженными голосами поют петухи.
Через полчаса туман отрывается от земли, начинает подниматься, открывает деревянные домишки до окон. Но раздумывает, останавливается, сонно повисает в воздухе.
Никого на улицах. Все закрыто. Все спят.
Прошли по улице сапоги, за ними – низкая волосатенькая лайка.
Туман нехотя приподнялся еще, скрипнула калитка. Выглянуло заспанное лицо зырянки.
– Молока не продадите?
– Молоко? Наши коровы еще спят.
Город нехотя вылезает из-под теплого, сырого своего одеяла.
На каланче бьет восемь. По солнечному времени. А во всем Союзе часы переставлены на час вперед. Обдорск живет позади.
Повсюду бродят волосатые лайки.
Появляются медлительные прохожие. Выходят из ворот коровы. Останавливаются. Протяжно мычат в туман.
В тумане проявляется срезанный конус вышки метеорологической станции, ведро дождемера, будочки самописцев. В другой стороне – радиомачты. В противоположном от реки конце города – деревянные корпуса больницы. За ними короткие улички выходят прямо в тундру.
Мы направляемся к реке: надо устраиваться на какое-нибудь судно до Пуйко. Там, говорили в Свердловске, увидим самоедов.
Под обрывом – целая флотилия рыбацких судов. Между парусных рыбниц одна побольше, моторная, нос обит цинком.
– Ого! – говорит Валентин. – Подходяще. Гляди-ка, какое название.
На носу под фальшбортом черными буквами: «Зверобой». Проходят рыбаки с веслами на плечах.
– Не знаете, куда идет эта рыбница моторная – «Зверобой»?
– В океан курс держит за зверем. За дельфином, за моржом, че ли.
– В Пуйко остановится?
– А как же.
– Летим! – говорит Валентин.
Внизу, под обрывом, на узкой полоске песка пристанские склады на высоких бревенчатых лапах. Узкий деревянный помост, на нем сторожа в вывороченных мехом наружу шубах, с громоздкими ружьями. К стене прибита доска с надписью от руки:
«БОЙСЯ! ЛЕДОРЕЗА! БОЙСЯ!»
По дощечке взбираемся на борт ближайшей рыбницы и с борта на борт, с борта на борт перебираемся на «Зверобой».
Молодые ребята – матросы – глядят вопросительно.
– Хотим с вами до Пуйко. Капитана можно видеть?
– Командира? На правом борту первая каюта.
Их всего-то – кают – две на правом борту суденышка.
Пожилой командир поднимает голову от морской карты.
У командира глаза под крышей крылечка: до половины закрыты складкой свисающей кожи, а внизу морщинки. Но оттуда, из глубины, – как острые два клюва.
Мы показываем свои документы, просим взять на борт.
– Ну, что же, приходите, – просто говорит командир. – Часов в двенадцать отправимся. Только отдельных кают у нас нет, не взыщите!
Мы готовы ночевать и на палубе.
Слетать за вещами в пастеровскую школу долго ли нам? Но когда пришли, узнали, что отъезд отложен: командир пошел в город добывать новые котлы для варки пищи. Сообщил нам об этом молодой радист. Он не смотрел в глаза, когда рассказывал: сразу почувствовалось, что неладное что-то произошло на судне, пока мы ходили.
Моряки рады новым людям на борту.
Мы быстро перезнакомились с командой. Судно оказалось экспедиции Рыбтреста. Отстало от двух других судов экспедиции: мотор испортился. Те ждут в Пуйко.
Экспедиция направляется в обход Ямала с зимовкой на берегу Карского моря. Это та самая экспедиция, о которой мы слышали в Свердловске. Цель – обследование рыбных и зверовых богатств Обской губы и Карского побережья Ямала. Научные работники сейчас уже работают в Пуйко. С особенной гордостью сообщили нам, что на борту есть женщина, ученый-зверовед.
– Землячка ваша – из Ленинграда. Боевая. Триста пятьдесят получает.
Спешить было некуда. Мы с Валентином пошли в город просить Интегралсоюз отпустить нам продуктов на дорогу. Охотно и быстро снабдило нас всем необходимым «Потребительское общество приполярного круга».
На обратном пути мы встретили кока со «Зверобоя» и с ним матроса по фамилии Пузатых. Друзья остановили нас и слезно принялись жаловаться.
Кок – разваренный дядя с унылым и красным носом – горько плакался, что нет у него научности и он вынужден был наняться на такое паршивое судно, как «Зверобой», где даже готовить приходится под открытым небом. Он уже простыл, у товарища Пузатых тоже голова болит и кружение. Оба идут в больницу получить порошки – как его, пирамидон, что ли? – и попросить бумажку, чтобы отпустили их отсюда назад в Тобольск. А на таком судне да с зимовкой ехать – это же верная смерть. Да вот товарищ Пузатых сам скажет.
И начал товарищ Пузатых – мужчина в годах и гладкий, как облупленное яичко. Начал и остановиться не мог, пока не выболтал всю свою жизнь и все свои обиды.
Отец-то у него был сам с образованием второго разряда, а его учить не захотел. И как был он, Пузатых, на Алдане, муку покупал по двадцать два лотика чистого золота. И возил он, Пузатых, то золото в Монголию. И падали дорогой все верблюды. И много у него, у Пузатых, в те времена водилось этого золота. И как он, Пузатых, четырех жен переменил и опять думает жениться. И попал на проклятый тот «Зверобой» спьяну, все по той же причине отсутствия научности. Выгоды с ней, со службы этой, никакой. Да как бы еще в беду не влететь: моторишко-то на «Зверобое» – никуда. И вся надежда у него, у Пузатых, теперь только на больницу. А уж если и тут не пройдет, так дальше и вовсе крышка, потому что дальше на берегу и начальства никакого не будет, тюлени одни да моржи в море.