Гусарские страсти, стр. 36

— Вторую жена возьму умную и красивую. Русскую. Первый жена будет работать, а второй ласкать!

— Вот и договорились! — воскликнул Хлюдов. — Записываем тебя бойцом в первую кавалерийскую сотню, «бронекопытной, дикой дивизии»! Конь есть?

— Есть конь. И шашка острая, дедовская, и ружье хорошее есть! Патронов мало-мало! — защебетал туркмен.

— Вовка, ты что, сдурел совсем?! — ткнул Никита в бок Хлюдова. — Шутки шутками… Договоришься! Он ведь и вправду поверил!

— Вот и славно! А я, может, и не шучу! Ты, главное, мне подыгрывай!

— Да не хочу я подыгрывать!

— А придется!

Чабан тем временем достал из шкафчика бутылку какого-то ужасного пойла, холодное мясо, лепешки.

После второго тоста за свободу уже не смущали ни шкуры, полные блох, на которых они полулежали, ни пыль в войлоке, ни осыпающаяся с потолка глина.

После четвертого тоста за джихад неверным, Никита сломался.

Керосиновая лампа нещадно дымила, в печурке горели вонючие кизяки, насекомые кусались, но зато было тепло и сытно. Великая вещь — крыша над головой, горящий очаг и вода… Никита провалился в сон. Голова, правда, гудела, как трансформатор. Еще бы! Двое суток пить вместо воды ром и водку!

…Пробуждение сопровождалось паническим животным страхом — кто-то на него пристально смотрит. Кто-то или что-то — непонятное и потому страшное. Чуть приоткрыв глаза, Никита их вновь крепко зажмурил. Басмачи! Накликал Хлюдов, пьянь! Расхлебывай теперь! Расхлебаешь, как же!

Вокруг их первобытного ложа стояли фигуры в халатах и чалмах. То, что испугало Ромашкина, оказалось молодой девушкой. Видны были только глаза. Остальное — чадра. Выходит, красный командир Федор Сухов освободил не всех женщин Востока. Далеко не всех.

Чабан Абдулло что-то оживленно рассказывал трем вооруженным берданками и двуствольными ружьями угрюмым мужчинам. Два древних старичка на корточках, о чем-то переговаривались и жестикулировали. У изголовья толпилась стайка в платочках, чадрах, паранжах. Кто их разберет, в чем…

Ромашкин аккуратно, но сильно пихнул в бок Хлюдова:

— Капитан! Вовка! Проснись, пьянь! Что ты вчера плел, сволочь, об освобождении от тягот коммунизма и империализма, о свободе и независимости диких племен? Объяснись с народом! Ты собирался зеленое знамя ислама водрузить в Кремле?! Теперь водружай…

Хлюдов открыл глаза и тотчас тоже зажмурился:

— Ого! Никита, что будем делать? Делаем вид, что спим?

— Нет, надо как-то изворачиваться. Вовка, а это точно не Иран?

— Если наш друг вчера не соврал, то нет. Но мы наверняка рядом с границей. Только бежать к гарнизону далеко и незнамо куда! А, была, не была!

Хлюдов резко приподнялся, развел руки в знак приветствия:

— Салам алейкум, аксакалы!

— Салам…

— А не подскажете, как проехать в Педжен? Там размещается штаб формируемого исламского эскадрона!

Чабану Абдулло немножко нездоровилось после вчерашнего. Или он был немножко растерян из-за открывшихся вчера же перспектив? Чабан Абдулло указал на соплеменников:

— Вот, офисер, это наши бригадиры. Они ехали волка загонять. Могут подвезти к шоссе. А ты, офисер, их в войско запишешь? Потом сюда вернешься? Когда нам за ружья браться? У меня пулемет «Максим» есть и патронов ящик…

Уже ящик? Вчера было «мало-мало». Растет благосостояние братского туркменского народа! Не по дням, а по часам!

Соплеменники чабана Абдулло стали выходить во двор из душного домика, недоуменно пожимая плечами, что-то бурча по— туркменски.

Хлюдов обнял чабана Абдулло за плечи, уверенно пообещал:

— Не переживай, Абдулло! Жди! Мы скоро вернемся. На днях поднимем «зеленое знамя ислама» над отрогами Копетдага, и наши скакуны пересекут пустыню Каракумы до Волги и далее. Я и начальник штаба повстанцев. По весне вернемся с отрядом! Формируй добровольцев, составляй списки, назначай командиров отрядов. Только без лишнего шума. Конспирация!

Во дворе стоял бортовой «уазик». Бригадир и шофер стояли у кабины, а женщины — в кузове, держась за передний борт. Аксакалы расселись под навесом у стены, попивая зеленый чай. Верно, старые басмачи, заслуженные — уж больно живо они обсуждали пьяный бред Хлюдова.

— Стр-р-роиться! — вдруг рыкнул Хлюдов. — Р-р-равняйсь! Смир-р-рно! Здр-р-равствуйте, бойцы!

— Салам, здра… — ответили мужчины вразнобой.

Хлюдов прошелся вдоль строя. О чем говорить? И как? Язык с перепоя еле ворочался. А говорить нужно убедительно, эмоционально, с душой. И чтоб выглядело правдоподобно. Не то грохнут за насмешки над собою, и поминай, как звали. Пустыня большая…

Но не зря же ученые толкуют, что в экстремальных ситуациях человек способен превзойти себя на два, а то и на три порядка.

Хлюдов толкнул проникновенную и пламенную речь. Каждому — землю, волю, отару баранов и легализацию многоженства… В подробностях передавать — лейтенант Ромашкин пас. Вредный бред!

…И «уазик» понесся по пыльной грунтовой дороге между зарослей камышей вдоль арыков. Шофер гнал как можно быстрее — командиры-офисеры должны успеть на тайное совещание повстанческих сил перед решающим освобождением от ига «Белого царя». Командиры-офисеры в кузове тряслись в такт попадания колес в ямы и на кочки Недоосвобожденные женщины красного Востока, устроительницы социализма в Средней Азии, со смехом заваливались на них при резких поворотах.

Через час бешеной гонки машина резко затормозила у развилки. Никита, пытаясь удержаться на ногах, навалился на одну из молодок, плотно прижавшись к ее груди, чем вызвал дикий визг и веселый писк аборигенок.

— Пардон! Виноват! Извиняйте!

Из кабины высунулась хмурая рожа бригадира:

— Эй, офисер! Нам туда, а вам туда! Мало-мало пешком и дойдешь. Там дорога! Асфальт. Педжен совсем будет рядом! Километров десять. Возвращайся скорее, будем ждать!

Едва они спрыгнули на пыльную обочину, как машина резко сорвалась с места и умчалась к хлопковым полям.

— Ну, как тебе эта девица, к которой ты прижался? — съехидничал Хлюдов. — Хороша?

— А черт ее знает! Все одно, будто ватное одеяло пощупал. На ней штуки три стеганых халатов надето.