Изобретая все на свете, стр. 42

— Нико, я хочу поговорить с тобой напрямик.

— Угу… да… напрямик… — машинально отвечаю я. Пища и вода, думаю я. Возможно, существует способ беспроволочной передачи пищи и, наверняка, воды.

— Ты отлично знаешь, что, когда все начиналось, существовали всего три электрических компании: Эдисона, Томсон-Хьюстона и наша, моя, Вестингауза.

А тепло и свет? Ручаюсь, я одной левой сумел бы передавать тепло и свет без проводов. Эскимосские иглу согреются теплом Гавайев; океанская прохлада будет охлаждать дома в августовскую жару.

— Ты меня слушаешь, Нико?

Я сажусь на деревянный стул с прямой спинкой, поставленный у окна. Я часто сижу там, когда думаю. Джордж нервно расхаживает у меня за спиной. Я не слышал ни слова из того, что он сказал.

— Что?

— Я спросил, слушаешь ли ты.

— Да, да, конечно, слушаю.

— Со времен выставки, когда мы с тобой запрягли Ниагару, многое изменилось. Дж. П. Морган перехватил контрольный пакет у Томсона и Хьюстона, а теперь, кажется, и Эдисону придется продать Моргану свои права. Они называют это «Дженерал электрик». Скажу откровенно, я в большом затруднении.

Что бы ни думал Джордж, известие о неудаче Эдисона меня не радует. Может, Эдисон и капиталист, зато он, в отличие от Моргана, изобретатель. Джордж расхаживает прямо перед моим носом. У него потрясающие усы — немного напоминают рога большого техасского быка. Встав прямо передо мной, эта громадина принимается крутить пальцами кончики усов. «А люди? — думаю я. — Почему бы не попробовать беспроволочную транспортировку людей? В конце концов, мы — не более, чем сгустки энергии».

— Видишь ли, три первые компании сумели ценой больших усилий создать инфраструктуру для электрификации Америки, а теперь Морган хочет влезть в это дело. Он хочет создать монополию на распределение электричества. Теперь, когда вся работа сделана, он хочет ее заграбастать. Я смогу с ним бороться, только если сумею привлечь на свою сторону множество мелких инвесторов. Но, видишь ли, в том-то все дело. Ни один инвестор со мной не свяжется, пока я вынужден платить тебе такие щедрые проценты по нашему соглашению. Я не уверен, что сумею продержаться.

Людей. Да. Отослать Джорджа в эфир в какой-нибудь молекулярной форме. Я мог бы отослать его прямо в Пенсильванию, и тогда мне удалось бы лучше со средоточиться. Я изучаю его лицо, уставившись в упор, словно готовлю к переброске.

— Тебе, вероятно, известно, — говорит он, — что на данный момент твой контракт в процентах насчитывает более двенадцати миллионов долларов.

Названная сумма переключает мое внимание на разговор с Джорджем. Я понятия не имел.

— Двенадцать миллионов долларов… — говорю я.

Я и не знал, что бывают такие деньги. На двенадцать миллионов я легко закончил бы постройку Уорденклифского центра: я создал бы мир без проводов. Как это вовремя — как раз когда Морган стал холодно встречать мои обращения за финансированием.

— Да, двенадцать миллионов долларов, которых у меня нет, Нико. Я на краю банкротства. Я пришел сюда сегодня… — Он складывает ладони шатром, соединив кончики указательных пальцев под подбородком. — С просьбой порвать со мной контракт.

— О… — говорю я.

Да. Людей. В Пенсильванию. Я бы мигом отправил его туда, если бы умел.

— Если ты откажешься, Вестингаузу конец, нам придется запродаться Моргану, и тогда процентов все равно не будет. Ты в любом случае ничего не получишь. Но, если ты разорвешь контракт со мной, Вестингауз, с помощью твоего изобретения, может выстоять.

Я всегда любил Джорджа.

— Ты хочешь сказать, моя многофазная машина останется?

— Да.

Он практически не оставил мне выбора.

До Пенсильванского вокзала идти недалеко. Вечерний час пик давно миновал. Я прибавляю шагу, стараясь обогнать мысль о том, на что только что согласился. «Будут еще, — говорю я себе. — Вот закончу работы в Уорденклифе, и о деньгах можно будет не беспокоиться».

Пенсильванский вокзал — великолепное здание. Кованые готические арки рассекают внутреннее пространство, которое становится еще просторнее сейчас, когда здесь почти пусто. Мои каблуки отщелкивают по мрамору, щелчки становятся чаще после того, как я смотрю на часы. Впереди я замечаю кондуктора, сворачивающего от выхода к поездам. Я выхожу на платформу в последний момент. Паровоз уже дымит вовсю, колеса начинают вращаться. Я поворачиваюсь к окну, собираясь отдохнуть, но вместо того, чтобы уснуть, гляжу, как за стеклом проплывают задворки Бруклина и Куинса, Хиксвиля, Соссета, Гринлоуна и Кингзпарка. Потом линия домов обрывается, и Лонг-Айленд распахивается песком и небом, деревьями и морем.

Я один выхожу на станции Уорденклиф. Поезд, отходя от платформы, забирает с собой все огни и звуки. В Уорденклифе темно. Поселок, принадлежащий какому-то Вардену, малонаселен. Пара ферм, пара садов, а за ними — леса до самой бухты. Темная, сонная деревушка. Кажется, все, кроме начальника станции, уже разошлись, и тот насвистывает, дожидаясь, когда я уйду и он сможет отправиться в постель.

Глаза у меня быстро привыкают к темноте. Я чувствую запах моря и сосен. Слышу, как шуршат иголки, листья, низкая, сухая трава на песке. Вдали видна башня Уорденклифа. Она удивляет меня. Каждый раз удивляет, как чудо архитектуры, последнее строение в своем роде, оставленное некой древней высокой цивилизацией. Ацтеками. Инками. Деревянная башня поднимается над прямоугольной кирпичной лабораторией. Она вздымается над землей на 187 футов и увенчана пятидесятипятитонной грибной шляпкой. С места, где я стою, не видна сеть поземных переходов, подземный город, сложный, как муравейник или улей.

Здесь много работы. Я направляюсь к башне.

Идя по тропинке, я искоса посматриваю на Уорденклиф. Мне не хочется видеть его слишком отчетливо. Башня недостроена, и, что хуже всего, я не вижу способа собрать средства на окончание стройки. Поэтому я скашиваю прищуренный взгляд, и тогда мне становятся видны мощные лучи радиопередач и лучистой энергии. Чистая, свободная сила, собранная с небес. Настанет день, когда Уорденклиф пошлет свою беспроволочную передачу, беспроводной сигнал в Зимбабве, в Калифорнию, в Капистрано. Прищурившись, я вижу, как, со временем и с деньгами, лаборатория понемногу поднимается верх по башне, превратившись в пирамидальное строение, как в древнем Египте, только она превзойдет сфинкса красотой — и важностью. С полузакрытыми глазами я представляю каждый этаж — великолепные лаборатории, акры библиотек, легионы торопливых ассистентов, хаос в комнате администрации. Всемирная беспроводная телефонная и энергетическая переда… — я спотыкаюсь и падаю. Прищуренными глазами я не смотрел под ноги. Ладони, разбитые о тропинку, горят. Я облизываю ссадины на ладонях и открываю глаза. Башня стоит прямо передо мной — деревянная рама, леса. Все внутри нее, даже металлический стержень, поднимающийся на 187 футов вверх и заглубленный на 120 футов в землю, открыто стихиям. Я уже потратил 150 000 долларов, полученных от Дж. П. Моргана. На самом деле я уже вышел далеко за рамки этой суммы, влез в долги со всех сторон — должен за работы, за услуги, за снабжение. Я уже который год не плачу по счетам в «Уолдорфе». Морган больше не отвечает на мои письма. «Кончено», — сказал он. Я все же продолжаю еженедельно умолять его.

— Я добуду деньги, — говорю я башне, растирая ободранные ладони и колени. Я опускаю взгляд и смотрю, обо что споткнулся. Вижу газетный лист: мусор, унесенный ветром и швырнутый им мне под ноги. Я отбрасываю досадную помеху, но тут на глаза мне попадается реклама: «Почему бы не провести это Рождество на двойной розетке? Подарите электричество!»

— Уже подарил, — сообщаю я газете и разворачиваю лист двумя руками. Изучаю объявление. На рисунке семья из четырех человек собралась вокруг двойной розетки, как у горящего камина. Я обращаюсь к счастливому семейству:

— Вы хоть знаете, что такое электричество?

Семья улыбается. Ответа не будет — семья так загипнотизирована успехами техники, что уже не интересуется, откуда берется электричество, которое им так по душе. Я рассматриваю семейство и уже собираюсь выпустить газету из рук, когда нарисованный отец кривит уголок рта и шепчет рекламной мамаше: «Без проводов? Я же говорил, он с Венеры».