Изобретая все на свете, стр. 26

Они проходили квартал за кварталом. Нью-Йорк чадил. Топки на угле выдыхали жирный землистый смог. Уолтер с Виннифред миновали бойню Брэй, перепрыгнув ручейки крови, подсыхавшие на мостовой. Они прошли мимо немого кинематографа Барнетта и видели саму миссис Барнетт, сидевшую у стены на вынесенном из зала кресле. Старуха обучала внука игре на пианино — на сосновой доске, на которой кто-то искусно начертил все восемьдесят восемь клавиш клавиатуры. Немая музыка для немого кино. Они прошли конюшни Ло — сравнительно новое предприятие, еженощно отбивавшее атаки ирландских банд, считавших, что конюшни могут содержать ирландцы, в крайнем случае — немцы, но никак не китайцы.

Уолтер мог часами гулять так, прежде чем дотянуться до ее руки. Минуты, проведенные в ожидании, он любил даже больше минут, когда получал то, чего хотел. Время у него было. Время было у обоих. Время было больше вселенной, и они с Фредди были всего лишь муравьишками, ползущими сквозь него — новобрачные.

Они прошли через город, нырнули под мост линии Эль, прошмыгнули перед несущимися машинами. Фредди с Уолтером держали путь к шумным пристаням Гудзона, где, несмотря на деловитую погрузку и разгрузку торговых судов, был покой реки. Стоя на берегу рядом с Фредди, Уолтер представлял, что видит, как струи соленой воды смешиваются с пресной. Он находил в их слиянии много романтики. Он показывал на них Фредди, которая, не вытерпев, наконец брала его за руку. Уолтер, чтобы усмирить биение сердца, устремлял взгляд на тот берег, на Нью-Джерси. И в этот момент, точно усталый ребенок, город засыпал. По-другому не скажешь. Быть может, ему снился сон, или город вспоминал, каково ему было под тенью деревьев — лиственных деревьев и сосен, устилавших землю рыжими иголками. Уолтер с Фредди шли дальше, и он чувствовал над собой тот старый темный лес и вдыхал отяжелевший от росы воздух. Крупные капли зеленого пахучего тумана и дождевой привкус ручейков, текущих по граниту и полевому шпату. Кричали поезда. Кричали люди. Кричали грузовики, тряслись, стонали, и каждый извергал старый или проклинал новый груз, но здесь, в Адовой Кухне на западном краю Манхэттена, держа за руку жену, Уолтер ничего этого не слышал. В лесу стояла полная тишина. Чудо. Ужас.

Каково было бы вдруг проснуться? Или вдруг заснуть? Особенно когда совсем рядом стояла Фредди? Что бы она подумала, если бы он растянулся под толстым сосновым стволом, который на самом деле был не сосной, а фонарным столбом? Снял бы ботинки и окунул ноги в ручеек, который, может быть, и протекал по Манхэттену лет двести назад, но с тех пор был укрощен и заправлен в трубы, превращен в грязную лужу, в подернутую маслянистой пленкой воробьиную купальню? Каково было вдруг проснуться? Потрясающе. «Да, — думал он. — Я потрясен, но не хочу, чтобы это кончилось. Если время такое рыхлое, что взрослый мужчина может провалиться в него, крепко держась за руку жены, на что же тогда можно полагаться? На надежность руки?» Он в этом сомневался.

Старый солдат, живший в одном доме с Уолтером, когда тот был мальчишкой, говорил ему: «Женщины — все равно что пара увеличительных стекол. — Тут солдат отступал на шаг и отворачивался, прежде чем продолжить: — Ты когда-нибудь разглядывал свою кожу в увеличительное стекло?» Уолтер тем временем разглядывал кожу солдата. Она была обработана алкоголем. Поры на его носу и щеках казались бездонными ямами. В них могли скрываться тайны. В них можно было хранить запас орехов на зиму. «Видел когда-нибудь увеличенный язык?» — спрашивал солдат. Заинтригованный Уолтер признавался: нет, он не видывал таких чудес. «Ну, так ты счастливчик, скажу я тебе. Отвратительное зрелище!» — только и говорил в ответ солдат. Тайна его слов обосновалась в молодом мозгу Уолтера. Женщины, увеличительные стекла…

— Милая, — говорил он. Он замедлял шаг. Ему не хотелось никуда приходить. И этот поток, этот лес — он никогда не видел ничего подобного, во всяком случае здесь, на Одиннадцатой авеню. — Фредди, — спрашивал он. — Ты видишь? Чувствуешь запах леса? — Он распахивал глаза.

На этом месте воспоминаний Фредди всякий раз поворачивалась к нему, улыбалась и открывала рот, чтобы что-то сказать. Но проходило много времени, пока возникали слова. Она ушла так давно, что Уолтер с трудом вспоминал, как звучал ее голос.

Глядя из окна в темнеющее небо, Уолтер вспоминал тот день, когда время открылось и Фредди стояла над Гудзоном, шевеля губами, и слова ее были неслышными и невнятными, словно она говорила до изобретения звука. Ему казалось: он вот-вот разберет, что значат ее беззвучные слова. Что-то вроде «Найди меня», или «Чего ты ждешь, Уолтер?». Двадцать четыре года как ее нет. Уолтер прячет лицо в ладонях. Как это может быть, если он в любую минуту может просто закрыть глаза и провалиться в 1918-й?

И Уолтер твердо знает, зачем ему нужна машина Азора.

Возвращаясь к дому от подземки, Луиза считает газовые фонари, которые когда-то освещали дворы перед домами. Солнце заходит. За много лет до ее рождения в это время выходили бы на работу фонарщики. Небольшие и ловкие, они проходили по улицам Нью-Йорка, останавливались у каждого чугунного столба, встав одной ногой на приступку, хватались за перекладину под самым фонарем и, повиснув на ней, зажигали газовую горелку. Теперь почти все фонари заменили на электрические, а часть столбов просто убрали, оставив на их месте круг свежего цемента, заполняющего яму. Уолтер и теперь иногда показывает, как раскачивались на столбах фонарщики. Взгляд у него становится далеким, как Антарктида — до войн, до встречи с Фредди, — таким далеким, что Луиза будто видит отца ребенком, с волнением выглядывающим из-за занавески спальни в доме, где он вырос, поджидающим фонарщика, проделывающего свой каждодневный путь по кварталу и превращающего каждый день в подобие Рождества.

Дом кажется маленьким и теплым, словно кукольный домик. Уолтер на кухне, и Луиза, скинув сапожки, подсаживается к нему за стол — белый блестящий стол с добавочными откидными крыльями и с ящиком посередине, набитым салфетками, открывалками, размотавшимися нитками, спичками, бечевками, старыми письмами, обойными гвоздиками, кривыми рыбными ножами; тут же свидетельство о рождении Луизы, перепутанные армейские документы Уолтера, ножницы, немолотые мускатные орехи, подушечка для иголок и множество других вещей. Ящик открывается так редко, что ни Уолтер, ни Луиза не взялись бы теперь точно сказать, что в нем. На столе — зеленая стеклянная сахарница, и рядом — маленькое керамическое блюдечко, украшенное пейзажем с дюнами. На блюдечке солонка и перечница плюс баночка для горчицы с миниатюрной ложечкой, вставленной в отверстие крышки. Родители Луизы купили этот набор в медовый месяц, который провели на побережье Мэйна — Уолтер, само собой, часто рассказывает о той поездке, словно только позавчера вернулся с моря и до сих пор вытряхивает песок из складок простыней.

Солонка и перечница позвякивают друг о друга, когда Луиза пропихивает ноги под стол.

— А, привет, — улыбается он ей. — Голодная? Хочешь овсяных хлопьев?

Она утвердительно кивает и принимается играть с ложечкой для горчицы, а Уолтер отходит в темную часть кухни. Он достает из шкафа глубокую тарелку, наполняет ее горячей кашей и ставит перед ней. Луиза начинает есть. Она собирается рассказать о своем приключении в комнате мистера Теслы. «Ему понравится», — думает она, но не успевает открыть рта, как заговаривает Уолтер:

— Сегодня пришло письмо.

Луиза перестает скрести ложкой по дну тарелки.

— От Азора, — говорит он, вздернув жесткие брови, как будто письмо внушает подозрения, как будто Уолтер все еще очень сердит на него.

— Где оно? — спрашивает Луиза.

И Уолтер, барабанивший пальцами по столу, останавливается, лезет в карман форменной куртки сторожа и кладет перед ней письмо. Луиза берет его за краешки, рассматривает почтовый штемпель: «РОКУЭЙ», и снова «РОКУЭЙ» — второй штемпель, отражение, двоящийся, слабый отпечаток.