История всемирной литературы Т.1, стр. 206
Сократ
Римская копия нач. II в. греческой бронзовой статуи ок. 380 г. до н. э.
Неаполь. Музей. Собрание Фарнезе
Здесь нет еще портретного искусства: облик ответчика так же смутен, как и лицо обвинителя. Из речи в речь почти дословно переходят целые фразы. Вся картина несет черты обобщенного изображения. Приемы выразительности, к которым прибегает при этом Антифонт, показывают его знакомство с софистической техникой слова.
Андокид, знатный афинянин, замешанный в деле о тайных политических обществах (415 г. до н. э., процесс гермакопидов), пытавшийся ценой доноса купить себе безнаказанность и вынужденный уйти в изгнание, использовал уроки софистов главным образом в разработке защитительной аргументации. Две его речи — «О своем возвращении» (411) и «О мистериях» (399) — касались событий 415 г. и строились как самооправдание оратора. Они интересны той интерпретацией, какую получали в них мотивы поступков: донос изображен Андокидом как цена за спасение жизни отца и родственников. Гибель одних уравновешивалась в глазах Андокида сохранением жизни других, и все рассмотрение судебного дела переносилось в этический план. К словесным украшениям Андокид фактически не прибегал.
Намеченное у Антифонта и Андокида использование софистической техники для этического обоснования поступков и обрисовки ситуации действия было доведено до наибольшей полноты двумя другими авторами — Лисием и Фукидидом, которые впервые выступили не как политические деятели, а как профессиональные писатели (Лисий сочинял судебные речи по заказу клиентов, Фукидид составлял летопись Пелопоннесской войны, находясь в изгнании).
Лисий в своих речах дал блестящие образцы бытового повествования и не менее блестящий опыт софистического изображения человека по принципу этопеи. В поступках и высказываниях заурядного афинского обывателя он раскрывает черты гражданина. У Фукидида этот гражданский взгляд на вещи оказался примененным к исследованию судеб общества в целом. Его «История» представляет новую модель исторического процесса, построенную с помощью софистической аргументации и одинаково противостоящую как эпосу, так и геродотовской теодицее.
Лисий (ок. 459—380 гг. до н. э.), лишившийся имущества в период тирании Тридцати, после восстановления демократии вступил на ораторское поприще как обвинитель олигарха Эратосфена, повинного в гибели своего брата (речь XII), и после этого стал профессиональным логографом, составителем речей по заказам тяжущихся. В его речах проходит целая вереница истцов, весьма несходных по своему положению в обществе и по характеру возбуждаемых судебных дел, но имеющих, согласно требованиям этопеи, ряд однородных черт. Каждый выступающий, как правило, заявляет о себе, что он простодушен, неискусен в тяжбах, что он человек честный и порядочный и имеет заслуги перед государством. Этический момент, подчеркнутый в этом типе истца, делается главным предметом обсуждения в речах, посвященных обвинению бывших приверженцев олигархии (речи XII, XIII). Обстоятельства дела рассматриваются сквозь призму нравственных норм справедливости, нарушение которых кладется в основу конфликта обвинителя и подсудимого: «Когда у власти стала коллегия Тридцати (это были негодяи и сикофанты), то они начали толковать о том, что надо очистить государство от преступных элементов, а остальных граждан направить на путь добродетели и справедливости. Так говорили они, но сами так поступать не хотели [...] Феогнид и Писон говорили в совете коллегии Тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией: таким образом, имеется отличный предлог под видом наказания их на самом деле воспользоваться их деньгами [...] Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным [...] Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из-за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за обиды, несмотря на то, что мы за свои заслуги перед отечеством достойны были не такого обращения. Мы исполняли все свои обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности [...] и вот чем наградили они нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан» (речь XII, 5—7, 20. Перевод С. И. Соболевского).
Прием антитезы служит основным средством выразительности. Виновность ответчика подчеркивается сопоставлением с той воображаемой линией поведения, которой он должен был следовать. Произволу и доносам противопоставляется гражданское мужество: защита невинно обвиненных, умение предпочесть смерть и идти наперекор приказу властей, когда дело заходит о принципе справедливости. Столкновение истца и ответчика, их социальная вражда осмысливаются у Лисия как конфликт этического порядка, как антагонизм разных линий поведения. И требование приговора преступнику звучит как призыв к гражданам сделать выбор жизненных путей справедливости или насилия. Судебная речь делается формой, в рамках которой поднимаются вопросы жизни и смерти, вопросы ответственности человека за прожитую жизнь. Нравственная антитеза воплощается в контрастных образах доносчика, беспощадного к своим жертвам, не щадящего даже тех, кому он обязан жизнью, и честного гражданина, предпочитающего погибнуть самому, чем губить других (речь XIII). Повествовательная часть судебной речи (диэгеза) превращается в воссоздание всей ситуации событий. Облик персонажей очерчивается их отношением к другим людям, теми фактами, в которых оно проявляется. Впечатление от него усиливается создаваемым эффектом контраста. Факты поведения обобщаются в постоянную черту, рисующую положительный или отрицательный тип человека. Эта типизация толкает Лисия на прямую инвективу, на опорочение противника не просто за разбираемое в суде дело, а за его личную жизнь, за его происхождение. Блестящий пример этому находим в речи XIII («Против Агората»): «[...] люди, стоявшие тогда во главе правления, обращались к Аристофану с предложением оговорить других и через это самому спастись, вместо того, чтобы подвергаться опасности испытать страшные мучения после суда за присвоение гражданских прав. Но он отвечал, что этого никогда не сделает: так он был честен и по отношению к арестованным и по отношению к народу афинскому, что предпочел лучше сам погибнуть, чем своим доносом несправедливо кого-нибудь погубить. Так вот он был каков, хотя ему и грозила смерть от тебя, а ты, не зная никакой вины за теми людьми, но уверенный в том, что в случае их гибели ты будешь иметь участие в учреждавшемся тогда правлении, своим доносом довел до казни многих добрых граждан афинских. Я хочу показать вам, господа судьи, каких людей лишил вас Агорат. Если бы их было немного, то я стал бы говорить о каждом из них в отдельности; теперь же я скажу о них всех зараз. Одни из них были у вас по многу раз стратегами и каждый раз передавали своим преемникам государство увеличенным; другие занимали другие важные должности, были много раз триерархами и никогда не подвергались от вас никакому позорному обвинению. Некоторые из них спаслись и остались живы, хотя их Агорат также хотел погубить и они были осуждены на казнь, но судьба и воля божества сохранила их: они бежали из Афин и, вернувшись из Филы, теперь пользуются вашим уважением как хорошие граждане. Вот каковы эти люди, которых Агорат частью довел до смертной казни, частью заставил бежать из отечества, а кто таков сам он? Надо вам сказать, что раб и происходит от рабов, чтобы вы знали, какой человек вам принес такой вред. У него отец был Евмар, а этот Евмар был рабом Никокла и Антикла [...] Далее, несмотря на такое происхождение свое, он решился заводить незаконные связи и соблазнять свободных жен граждан и был пойман на месте преступления, а за это полагается наказание — смертная казнь» (речь XIII, 60—64. Перевод С. И. Соболевского).