Нарисуй мне дождь, стр. 59
Переубедить его мне не удалось, он пил свою прозрачную водку, а я, приготовленную из оторванных членов членистоногих «Таракановну» и мы оба хохотали до упаду от этого нового названия. Посетителей не прибавилось, оставалось одно развлечение, ‒ пить. Зато, когда я со своим новым знакомым начали танцевать только что изобретенный мною танец под названием «Медведь», смотреть на нас прибежал даже швейцар, который в своем расшитом золотыми позументами мундире был едва ли ни генерал, а выздоровевший от летаргии официант по первому моему намеку молниеносно выписал счет.
Домой я вернулся на автопилоте, упившийся в грязь. Говорят, детей, дураков и пьяных охраняют боги. Поэтому со мной ничего не могло случиться, все что могло, уже случилось. Я проснулся во второй половине дня и долго не мог понять, где я? Да и себя-то самого, осознал не сразу. Солнца не было, комнату заливал тоскливый серый свет. Во рту пересохло так, что там все потрескалось. Я с удивлением обнаружил, что укрытый теплым одеялом, лежу на полу, но где?… ‒ не мог понять. Ром «Негро» продолжал свои козни. Над головой была знакомая с детства потолочная балка. Уставившись на нее, я старался сообразить, как я сюда попал. Старался, но не смог. Голова разрывалась от головной боли.
Надо вставать. «Вставай, поднимайся, рабочий народ…» ‒ подбадривал я себя, но без толку. Сама мысль о предстоящем движении усиливала головную боль. Преодолевая головокружение, я все же поднялся и надолго остался стоять посреди комнаты. Поддерживая одной рукой раскалывающуюся голову, другой, стараясь унять гупающее сердце, с неимоверными усилиями стал припоминать уцелевшие в памяти обрывки вчерашнего вечера. Вспомнилось только, что рвался ехать в Запорожье, и с трудом согласился сделать это утром. Стыд и сознание вины сводили меня с ума. Я твердо решил сегодня же уехать, но денег на дорогу не было. Материальная зависимость от родителей довлела надо мной. Решено, найду себе работу. Днем буду учиться, а вечером, работать. Но все это In the Future Indefinite Tense [43], сейчас же, предстояло объяснение с родителями.
Который уж час я сидел за столом перед раскрытой книгой, без единой мысли в голове. Пришел с работы отец. Он вошел в гостиную, сел за стол против меня. Я знал, что он не будет ни в чем меня упрекать, но от этого не было легче. Разговор с отцом всегда вносил некий порядок в мой, раздираемый противоречиями внутренний мир. Он знал ответы на многие изводящие меня вопросы. В его суждениях чувствовалась уверенность мудрости, и временами у меня появлялась мысль, что ему удалось понять что-то такое, чего мне не дано понять. Может, это только казалось?
Отец достал пачку «Примы», вставил сигарету в короткий пластмассовый мундштук, закурил и долго смотрел в окно, где в лиловых сумерках мелкие снежинки танцевали вокруг покрученных виноградных лоз. В углу окна появился узкий серп месяца. К вечеру стало подмораживать, в некоторых местах на стеклах уже белели чародейные папоротники. С чердака неслышно спустился домовой и громко мурлыкая, стал тереться о мою ногу. Да, тебя одного мы только и ждали.
— Во время войны я, как инфекционист был откомандирован в расположение соседней с нашим полком дивизии, — не спеша заговорил отец. — На передовой наступило временное затишье, обе стороны перешли к обороне. Шла позиционная война, ни вперед, ни назад. Мы и немцы в предыдущих боях понесли значительные потери и вынуждены были пополнять войска. Наши части усиленно передислоцировались, готовилось большое наступление. Вынужденная бездеятельность и постоянная опасность, подстерегающая на каждом шагу, разрушительно действовали на людей.
Нас собралось человек шесть офицеров, мы всю ночь пили спирт в блиндаже. Вначале было весело, а потом, до чертиков тоскливо. Все уже привыкли к войне, а она будто затаилась. Временами казалось, что войны нет, но она тут же напоминала о себе то снайпер ударит, то из пулемета начинают очередями по секторам обстреливать. В любую минуту тебя могли убить. Под утро мы допились до того, что один из нас предложил сыграть в «Кукушку». Ты вряд ли слышал об этой игре. В мемуарах о ней, как и о «Русской рулетке», стыдливо умалчивают, делают вид, будто этого не было, а это было и может повториться, сдуру, потехи ради… И ты должен об этом знать! — с ошеломившей меня враждебностью закончил он и надолго замолчал.
Я сидел, не зная, как мне на это реагировать. Отец редко говорил о войне. Я и раньше замечал, что те, кто по-настоящему воевал, не любит вспоминать о войне. Он продолжил.
— В нее играли на передовой наши офицеры. Одичавшие от крови, разуверившиеся в остатках разума своего командования, в копейку не ставя свою жизнь и жизнь товарищей, они развлекались игрой в «Кукушку». Как только на передовой наступало затишье, появлялось свободное время, проходило каждодневное отупение и человек начинал сознавать, что происходит вокруг, просыпалось воображение, и он понимал, что оказался в человеческом аду. И тогда, чтобы хоть ненадолго забыться, в блиндаже тушили коптилку, сплющенную сверху гильзу от артиллерийского снаряда, заправленную бензином, и в темноте каждый по очереди должен был обозначить себя криком: «Ку-ку!» Остальные стреляли в него из табельного оружия.
Когда предложили сыграть в «Кукушку», все согласились, а я сказал, что принимать участия в этом не буду. Не помню, в каких словах, не очень резких, но и не очень приятных. Я был пьян не менее остальных, но твердо знал, что глупо подставлять голову под пули своих. Я и раньше не играл в эту игру, но в моем полку меня знали, и никто бы не подумал, что я это делаю из малодушия. Здесь же, меня никто не знал. Сразу несколько человек бросили мне в лицо страшное оскорбление — трус! А я, боевой офицер, с первого дня войны на передовой, ничего им не ответил, молча, встал и пошел к выходу. Все были пьяны, их задел мой отказ, потому что каждый из них в душе понимал, что это игра дегенератов. Кроме того, их уязвило то, что я никак не отреагировал на их оскорбления. Я шел, и каждый мой шаг мог оказаться последним, но никто из них не посмел выстрелить мне в спину. Иногда мне снится тот мой путь из