Собрание сочинений. т.2. , стр. 135

— Ничего, — ответила Мадлена.

Она была совсем без сил и слушала и отвечала машинально, говоря себе, что он сейчас уйдет, и тогда она все обдумает. Она так растерялась, что мысль о том, что с минуты на минуту может вернуться муж, даже ни разу не пришла ей в голову.

— А, ничего, — сказал он, несколько сбитый с толку. — Боже мой, как ты холодна! А я-то думал, что ты бросишься мне на шею… Так ты его любишь?

— Да.

— Тем лучше. Я ненавижу людей с пустым сердцем… И уже давно ты с ним?

— Пять лет.

— Черт! Действительно любовь серьезная… Это не толстый Рауль, правда?.. Наверно, Жорж? Нет?.. А может быть, тот маленький блондинчик, Жюльен Дюран? Тоже нет?.. Тогда это кто-то, кого я не знаю?

Она еще больше побледнела и вся вздрогнула; по ее лицу прошло выражение невыносимого страдания. Жак подумал, что она услышала шаги своего любовника.

— Ох, да не дрожи ты, продолжал он, — я же обещал удрать при малейшем шуме. Мне приятно поболтать с тобой немного… Значит, ты больше не встречаешься ни с кем из этих мальчиков?

— Нет.

— А они были славные ребята, добрые товарищи, я вспоминал их иногда вдали от Франции. Помнишь, какие веселые дни мы проводили с ними? Утром уезжали в Верьерский лес и возвращались вечером, нагруженные ветками сирени. А земляника, которую мы поедали целыми мисками? И в особенности та комната, где мы так часто ночевали? В пять часов я отворял ставни, солнце ударяло тебе в глаза, и ты просыпалась… Я был совершенно уверен, что кто-нибудь из моих милых друзей займет мое место в твоем сердце.

Мадлена сделала умоляющий жест. Но Жак наконец почувствовал себя задетым ее холодностью и резко воскликнул:

— Ну, знаешь, ты могла бы сказать мне правду — мне ведь все равно!.. Такая вещь должна была случиться, не говори «нет»… Такова жизнь: люди сходятся, расходятся и снова сходятся. Я каждую неделю встречаю какую-нибудь свою давнишнюю… Ты не права, что делаешь из этого трагедию и обращаешься со мной, как с врагом… А какая ты была веселая, какая беззаботная!

Он глядел на нее и восхищался ее прекрасным, здоровым видом, ее расцветшей красотой.

— Ты можешь, сколько хочешь, делать мне гримасы, — заметил он шутя, — а я все-таки скажу тебе, что ты похорошела. Ты стала женщиной, Мадлена, и, наверно, была счастлива… Ну, посмотри-ка на меня!

Ах, эти твои чудесные рыжие волосы, твоя нежная, перламутровая кожа!

Он придвинулся к ней, огонек желания блеснул в его глазах.

— Ну что это? Ты не хочешь поцеловать меня на прощанье?

Мадлена отпрянула, чтобы избежать прикосновенья протянутых к ней рук.

— Нет, оставьте меня, прошу вас, — пробормотала она умирающим голосом.

Жак был поражен отчаянием, прозвучавшим в ее словах. Он вдруг стал серьезным; добрая основа его характера пробудилась, и он смутно почувствовал, что, сам того не сознавая, был груб и жесток. Он молча направился к двери, но вдруг остановился и вернулся к ней.

— Ты права, Мадлена, — сказал он. — Я глупец, я не должен был приходить сюда… Прости мне мой смех, как я прощаю тебе твою холодность. Но я боюсь, что у тебя нет ни памяти, ни сердца. Если ты по-настоящему любишь этого человека, не оставайся с ним в этой комнате.

Он говорил серьезным тоном, и Мадлена едва не разрыдалась, когда он энергическим жестом показал ей на стены.

— Ведь я ветреник, — продолжал он, — люблю одну, люблю другую и всегда без особых нежностей. Но, однако, эта кровать, эта мебель, вся эта комната говорит мне о тебе… Вспомни, Мадлена…

Нахлынувшие на него мысли возбудили его, и снова желание засветилось в его глазах.

— Ну же, — сказал он, подходя, — одно рукопожатие, и я ухожу.

— Нет, нет, — как помешанная повторяла молодая женщина.

Несколько мгновений он постоял перед дрожащей Мадленой, потом пожал плечами и вышел, обозвав ее на ходу дурой. Мимолетное сожаление, что он пришел сюда и, может быть, был несколько грубоват, потонуло в глухом раздражении против бывшей его любовницы, которая отказалась даже пожать ему руку. Если, показывая ей на стены, он и обнаружил проблеск какого-то чувства, то это движение души происходило только от заглушенной ревности, в которой он, конечно, постыдился бы чистосердечно себе признаться.

Мадлена, оставшись одна, начала машинально кружить по комнате и с места на место перетаскивать вещи, сама не зная, зачем она это делает. В ее душе стоял какой-то оглушающий вопль, мешавший ей расслышать свои же собственные мысли. На миг ей пришло в голову побежать за Жаком и рассказать ему о своем замужестве с Гийомом: теперь, когда она не видела его перед собой, ей снова казалось, что у нее хватит силы на такое признание. И на этот смелый поступок ее толкало отнюдь не желание прийти на помощь своему мужу, обеспечить ему мирное будущее; она думала только о себе, она в конце концов возмутилась против бесцеремонного и насмешливого презрения своего первого любовника, она хотела показать ему, что живет, как честная женщина, и что ее надо уважать. Этот бунт самолюбия заслонил в ее душе то, что было действительно важно: она уже не спрашивала себя, что скажет Гийому, когда тот вернется. Выведенная из себя остервенением, с каким преследовали ее удары судьбы, она не чувствовала ничего, кроме гнева и эгоистической потребности доставить себе облегчение какой-нибудь немедленной и бурной выходкой.

Она расхаживала взад и вперед, делая резкие жесты, и в это время услышала позади себя скрип двери, которую Жак оставил полуотворенной. Думая, что это возвращается муж, она обернулась и увидела на пороге нищенку, ту женщину в лохмотьях, что всю дорогу до «Большого оленя» бежала за кабриолетом.

Женщина подошла к ней, пристально в нее вглядываясь.

— Я не ошиблась, — сказала она. — Я узнала тебя, Мадлена, хотя твое лицо и было в тени. А ты узнаешь меня?

Когда Мадлена на всем свету посмотрела в лицо несчастной, у нее вырвался жест сильнейшего изумления. Но она тотчас сдержалась и приняла неприступный вид.

— Да, я узнаю вас, Луиза, — ответила она голосом, в котором слышались грозные раскаты накопившегося в ней гнева и негодования.

Недоставало только появления этой женщины, чтобы свести ее с ума. Луиза была той старой подругой, которая накануне отъезда Жака повезла ее в окрестности Парижа показать ей свою дочку. В Латинском квартале она была известна под прозвищем Ярь-Медянки за то, что до потери чувств напивалась абсента, и за зеленоватый, нездоровый цвет дряблых щек. На Ярь-Медянку показывали, как на знаменитость, благосклонности которой добивались все местные сорвиголовы. Шальная, истеричная благодаря чрезмерному употреблению спиртного, она на публичных балах вешалась на шею всем мужчинам; погрязнув в пьяном разврате, Луиза настолько опустилась, что не замечала даже вони сточных канав, в которых валялась. Когда у нее родилась дочь, она на минуту как будто опомнилась. Жак, которому нравился ее бойкий простонародный язык, не задумываясь, отпустил с ней Мадлену, тем более что в то время Луиза была любовницей его друга. По ее словам, она решила образумиться и жить только с одним, однако вскоре снова скатилась в грязь, так как не была способна долго относиться всерьез к своему материнству, и сама же потом смеялась над тем, что несколько месяцев верила в такой вздор. Мадлена, живя тогда на Западной улице, видела однажды ночью, как Луизу, мертвецки пьяную, избивая, волокли по тротуару два студента, и это грязное создание осталось самым постыдным воспоминанием ее прежней жизни.

Теперь Ярь-Медянка дошла до последней степени позора. Ей было, наверно, лет тридцать с небольшим, но по виду легко было дать все пятьдесят. Она была одета в жалкое, изорванное платье, такое короткое, что виднелись ноги, обутые в старые мужские сапоги; вокруг тела она намотала клетчатую шаль, и из этой шали высовывались полуголые, посинелые от холода руки. Лицо, смотревшее из-под завязанного у подбородка платка, выражало отвратительное отупение; спиртные напитки сделали из него маску распутницы с бесцветными отвислыми губами и мигающими красными глазками. Она говорила сиплым голосом, икая и сопровождая свою речь порывистыми движениями, сохранившими остаток сальной грации ее прежних неистовых плясок. Но особенно жалка и омерзительна была эта разложившаяся в распутстве женщина из-за своего безумного вида и непрерывной, сотрясавшей ее дрожи; абсент подточил ее тело и мозг, она действовала и говорила как бы в состоянии вечного одурения, прерываемого нервическим посмеиванием и неожиданной экзальтацией. Мадлена вспомнила, что ее муж назвал эту шатавшуюся по дорогам женщину сбежавшей из желтого дома умалишенной. Мадлене она показалась совершенно безумной, и это вызвало в ней лишь еще большее отвращение.