Полубрат, стр. 4

Что я мог знать обо всем, что происходило там, где меня не было, о событиях вне поля моего зрения? Ничего. Я не знал о них ничегошеньки. По-прежнему пребывал в неведении, во власти предчувствий, более того, стоя в замедленном лифте, сплошь отделанном зеркалами, включая и потолок, я и не желал ничего знать. А хотел длить данное мгновение, эдакий ультрасовременный человек, живущий одной секундой, зажатый в эту минимальную единицу времени, где места довольно только для него одного. Я скользнул взглядом по своему отражению в зеркале и подумал о ребенке, который падает, вскакивает, а орать начинает, только увидев перепуганные, серьезные лица вокруг, как бы эхо шока, отложенную боль. Я успел заглотить одну водку. Тут белобрысый портье распахнул дверь и собрался проводить меня до машины под зонтиком. Я дал ему пять марок, чтоб он не делал этого. Он обалдело уставился на деньги; внезапно они бесследно исчезли в гладких серых пальцах, и я так и не смог понять, не обидел ли я его ненароком, дав то ли чересчур много, то ли до смешного мало. Он был похож на слугу колониальных времен. Это он всем заправляет в «Кемпински». И дезинфицирует унитазы. Я шагнул на красный ковер, уже обтрепавшийся по краям. У входа стояли четыре огромных лимузина с затемненными стеклами. Ни один не дожидался меня. В нашем цеху бытует старинная поговорка: нет лимузина – нет контракта. Ну и плевать. Водка жгла язык. Я закурил сигарету. Две бригады телевизионщиков, CNN и NDR, караулили сюжетик. Тонкая завеса дождя окутывала Берлин. Запах пепла. Вездесущая пыль со стройплощадки. Башенные краны тихо тыркаются туда-сюда, едва различимые среди низких облаков. Кажется, Господь сел поиграть в конструктор. Подкатил еще один лимузин, длиннющий белый членовоз с американским флагом, он остановился строго напротив отеля, и из него выпорхнула женщина с самой прямой из всех виденных мною спин. Девятнадцать зонтиков распахнулись для нее. Она рассмеялась, это был смех, выдержанный в виски, просмоленный и ошкуренный наждаком. Смеясь, она пошла вверх по красному ковру, махая публике и с элегантностью карманника лавируя рукой меж капель дождя вне досягаемости черных зонтиков. Никто не мог бы пройтись по красному ковру так, как она. Это шла Лорен Бэколл. Лорен Бэколл собственной персоной. В шаге от меня, живая, настоящая, из плоти и крови. Зонтики схлестнулись над ее головой, когда она выставила подбородок. Она только что покорила Германию. Я замер, пригвожденный к месту этим пронзительным зрелищем: Лорен Бэколл спокойно и независимо проходит мимо, а я остаюсь стоять в поднятом ею водовороте, это как знамение задним числом, дежавю в зеркальном отображении: я снова вижу кинотеатр «Розенборг», ряд 14, места 18, 19 и 20, «Вечный сон», Вивиан сидит в середке, картинка четкая и живая, я чувствую даже, как щекочется новая водолазка, я слышу, как Лорен Бэколл шепчет Хамфри Богарту тем голосом, от которого у нас начинало чесаться во рту и покрывалась мурашками спина, она шепчет A lot depends on who’s in the saddle, и мы с Педером одновременно кладем руку на плечо Вивиан, мои пальцы упираются в его, никто ничего не говорит, Вивиан улыбается, улыбается сама себе и откидывается назад, на наши руки. Но когда я поворачиваюсь к ней, оказывается, что она плачет.

И вот теперь я стою под дождем в Берлине у красного ковра перед отелем «Кемпински». Что-то случилось. Кто-то кричит, но звука я не слышу. Софиты погашены, камеры выключены, лимузины уехали. Давешний портье осторожно трогает меня за руку: – Сэр, все в порядке? – Что? – Его лицо приблизилось. Вечно все ко мне наклоняются. – Сэр, с вами все в порядке? – Я кивнул. Огляделся. Краны замерли на месте, похоже, Господу наскучило играть в конструктор или облака снесло в другую сторону и они занавесили его. – Точно? – Сигарета полетела в водосток. Кто-то потерял фотоаппарат. Он лежал и отсвечивал. – Вы можете вызвать мне такси? – С удовольствием, сэр. – Он погудел в рожок, который держал в руке. Я нащупал бумажку, я хотел дать ему, он заслужил. Но он помотал головой и отвернулся: – Оставьте, сэр. – Я быстро спрятал деньги в карман. – Большое спасибо, – сказал я.

Подошло такси, портье распахнул передо мной дверцу. Внутри пахло не то специями, не то благовониями. Скатанный коврик для намаза лежал на переднем сиденье. – Zoo Platz, – сказал я. Шофер повернулся ко мне и расплылся в улыбке. Посреди черного рта блеснул золотой зуб: – Вам в зоопарк? – Я тоже улыбнулся: – Нет, в фестивальный комплекс. Там звери поинтереснее.

Ехали полчаса. Ходу туда пять минут. Я выпил коньячок и уснул. Во сне я видел сцену: Фред тащит через двор по снегу гроб. Шоферу пришлось расталкивать меня. Мы добрались до места. Он смеялся. Теперь я расслышал его. Он смеялся от чистого сердца. Золотая фикса ослепила меня. Я заплатил гораздо больше счета, и он подумал, что я ошибся, что я или лопух-турист, не умеющий считать, или набравшийся киноворотила в нарочито дорогом костюме. Этот честный берлинский мусульманин собирался вернуть мне часть денег, но я был уже на тротуаре, между руинами и соборами, между мартышками и небожителями. Ко мне тут же кинулись продавцы кожаных курток. Я отстранил их. Дождь перестал. Башенные краны вновь выписывали свои неторопливые кренделя, небо над Берлином очистилось и стало почти прозрачным. Холодное солнце светило мне строго в глаза, но тут целая стая голубей взмыла вверх и расколола белизну света.

Я вошел в Фестивальный центр. Двое вооруженных охранников долго изучали мою аккредитацию с надписью «Барнум Нильсен, сценарист» и маленькой фоткой, сделанной накануне, вдумчиво и неспешно сличали ее с оригиналом и наконец пропустили меня за зону безопасности, в святые врата, отделяющие званых от избранных. Я попал к избранным. Вокруг сновали толпы безумных людей, мчавшихся куда-то с пивом, буклетами, кассетами, мобильными телефонами, плакатами и визитками. Женщины как на подбор высокие и худые, с начесанными волосами, очками на шнурке на шее и в серых облегающих юбках словно бы из одного магазина. Мужчины, напротив, сплошь оплывшие и низкорослые, моего примерно возраста, с красными апоплексическими лицами, похожие как близнецы, и минимум один из нас преставится еще до заката дня. На большом экране крутили рекламный ролик японского боевика. Эстетское насилие уверенно набирает вес. Убивать с расстановкой, с чувством стало модой. Кто-то протянул мне саке. Я выпил. Мне долили. Устроил я своей печени ковровые бомбардировки. Билле Аугуст давал интервью австралийскому телевидению. Его рубашка сияла белизной. Таких ослепительно-белых рубашек, как у него, нет ни у кого. Вот бы о чем им спросить. Сколько у вас, сэр, белых рубашек? Как часто вы их меняете? Чуть поодаль жестикулировал перед камерой Спайк Ли. Сквозь все это вихрем прорвался Педер, узел галстука болтался в районе пупка, а рот по-рыбьи хлопал, как будто Педер не то упражнялся в глубоком дыхании, не то замахнулся на новый рекорд в пассивном курении. Не хватало, чтобы именно Педер оказался сегодняшним смертником. Он тормознул передо мной и схватил ртом воздух. – Так, – пророкотал он, – развязал. – Я и не завязывал. – Насколько ты пьян? – На пять с половиной. – Педер придвинулся и повел носом. – Пять с половиной, говоришь? Барнум, это тянет на штрафную пеню. – Еще чего. У меня все под контролем. – Я засмеялся. Люблю, когда Педер балуется нашими старыми шутками. Но он не смеялся. – Где тебя черти носили? – Я был в сауне. – В сауне? Ты знаешь, сколько времени мы тебя дожидаемся? Нет, ты знаешь сколько? – Педер тряс меня за руку. Он был вне себя. – Какого дьявола! Я тут столько о тебе напел, меня сейчас вывернет! – Он схватил меня за рукав и потянул к скандинавскому стенду. – Да расслабься. Вот он я. – Блин, неужели нельзя завести себе мобильник, как все нормальные люди! – Мне не нужен рак мозга, Педер. – Ну так заведи себе пейджер наконец. Ладно, я сам лично куплю тебе такой! – Педер, он не работает в бане. – Он работает даже на Луне! – Не гоношись, Педер, ты и без него меня достанешь! – Тут он запнулся, замер и смерил меня долгим взглядом. – Знаешь, что я тебе скажу? Ты все больше смахиваешь на своего полоумного сводного братца! – И когда он сказал это, какой-то сосуд времени лопнул, и оно хлынуло на меня со всех сторон. Я схватил Педера за лацкан и вжал в стену: – Не смей никогда так говорить! Ни-ко-гда! – Педер таращился на меня оторопело, саке текло по его брюкам. – Барнум, ты чего? Я не это хотел сказать. На нас уже косились. Я и не знал за собой способности впадать в такое бешенство. А что, даже приятно. И кураж опять же от него. – Плевать мне, что ты хотел. Не смей сравнивать меня с Фредом! Никогда. Понял? – Педер попробовал улыбнуться: – Да все я понял, Барнум, отпусти меня. – Я не спешил отпускать его. Но потом пришлось. Педер стоял, притиснувшись к стене, потрясенный и озабоченный. Ярость отлегла от моего сердца, оставив лишь стыд, страх и смущение. – Я не выношу, когда мне напоминают о нем, – сказал я тихо. – Прости, я не подумал, – прошептал Педер. – Все в порядке. Забыли. Извини. – Я вытащил платок и попробовал промокнуть саке на его брюках. Педер не шевелился. – Может, начнем потихоньку двигаться в сторону встречи? – сказал он. – С кем? – Педер вздохнул: – Два датчанина и англичанин. – Это анекдот? Два датчанина и англичанин…. – У них офисы в Лондоне и Копенгагене. Они были порядком задействованы в «Шофере мисс Дейзи». Я тебе вчера все это рассказывал. – Ботинки ему я тоже залил. Я стоял на коленях и старательно полировал их. Педер брыкался. – Уймись! – шипел он. Я встал: – А что им надо? – Что им надо? А ты как думаешь? Поговорить с тобой, вот что! Они без ума от «Викинга». – Спасибо, Педер. И теперь нам надлежит охмурять их вдвоем? – Теперь нам надо идти, Барнум.